По небу летел оленёнок. Да-да оленёнок летел.

Ему бы побольше силёнок. Он птицею стать не хотел.

Он просто не мог жить в саванне, покрывшейся шерстью гиен.

Искал он, простите, призванье, а видел лишь страх и гниен-

ие… То не глупость, не прихоть, а шанс оставаться собой.

Летел и шептал тихо: Вы хоть… Кому? Сам себе? … Жизнь - прибой,

но море всегда отступает, когда к нему делаешь шаг,

и пятнышки мерно стекают со спинки томленье верша.

Вы видели? Нет? Неужели? … По правде – не видел и я.

Чтоб после его пожалели, совсем не желал он. Шлея

саванны, метнувшись, исчезла. По правде, исчез только он,

и Небо, сверкнув в грозным жезлом, продлило цепочку времён.

По небу летел оленёнок, незримый ни мне, ни тебе.

Ему не хватило силёнок?… Рассвет заиграл на трубе.

Ноктюрн? Нет – печальную фугу, а, может,… послышалось нам.

А он ведь летел… без испуга, и дух его вторил волнам.

В далёком Шервудском лесу на рубеже веков

живёт печаль. Её спасу от чар я и оков.

Печаль – она ведь не тоска, не блажь, не зло, не боль.

Та женщина, что я искал, пока искал любовь.

Когда мне было восемь лет – я жил в другой стране.

Подолгу стоя на скале я вдаль смотрел. Странней

меня мог быть любой другой похожий мальчуган.

Но изгибался лук дугой. И к дальним берегам

летела тонкая стрела. И я летел за ней.

А лес плотнее окружал волнение огней.

Сиянье звёзд, мерцанье лун, дрожание костров.

И я учился… трепет струн воспринимать остро.

Натянутая тетива – струна моих тревог.

Я всяческое затевал и выполнял, как мог

задуманные виражи. Тот лес – один витраж.

А память снова ворожит и я сомненьям страж.

Моя печаль, благодарю за постоянный крен

оси, деревьев, корабля. О, леди Мэри-Энн,

надеюсь, там у Вас покой, как прежде, стерегут

незримый кто-то, Мерлин, Вы и славный Робин Гуд.

Я верил, что его я знал, что был учеником.

Я в книги часто допоздна смотрел одним глазком,

фонариком на них светя. И… засыпал в лесу.

Вновь стрелы тонкие свистят. Печаль – тебя спасу.

Я должен быть себе смешон, в мальчишестве своём.

Хороший Робин Капюшон, а можно мы споём?

Как раньше вместе у костра, про славу и добро.

Печаль, спасибо что остра, за слова серебро.

Зачем столько слов, если можно испортить замок?

Зачем столько зла, если всё было ясно заранее?

Но кто-то зачем-то вернулся, продрог и промок.

И всё-таки всем непонятно, а кто из них раненый?

Похоже, что больше людей – терпит муку здесь дверь.

Выслушивать смену молчания на то, что в ней бесится.

Тут странное сборище глупых потерь, и промокших тетерь,

и скрипа, за крышу задевшего ржавого месяца.

Зачем он вернулся? Узнать что теперь… Одиссей?

Что зря привязал себя к мачте, что линия стёрта.

Он смотрит на блеск, словно слышит: «Рассей, ротозей!»

Нет, он не преступит то стёртое, будучи чёртом.

И кто был не прав, а кто прав не дано нам понять.

Мы тут не живём, мы никто, мы идём себе мимо.

Мы все Одиссеи. Стекают с нас отсветы дня,

и отсветы эти в плетении неутомимы.

Он родился на сцене  - и он умер на сцене.

Там прошла его жизнь - его лучшая роль.

Почему он так близок моему поколению,

с грустной песней в глазах комедийный король?

Разгулялась весна - отыграла пластинка. 

Песня снова уносит в детство, к солнечным дням.

Ведь и мне отдавал свой талант по крупинкам -

Лицедей и Артист, что запомнился нам.

По его годовщинам измеряем свой возраст.

Вот и доску открыли. Там - идёт фестиваль.

Грусть моя, не молчи, жизнь - тяжелая проза.

Я смотрю его фильм - и уходит печаль.

Он родился на сцене - и он умер на сцене,

нам оставив на память грустный взгляд, песни, смех.

Четверть века прошло - не одно поколенье,

а его Фигаро не теряет успех.

Что остаётся когда соскрести наслоенье игры?

Что притаилось под красной помадой улыбок?

С грохотом сходят лавины с далёкой горы

Мыслей возня, что движение комнатных рыбок.

Мир виртуальный – аквариум судеб и лиц.

Он переполнен водой недосказанных сказок.

Между мечтами и правдой чреда небылиц.

Многие были бы рады поверить в них сразу.

Пальцы сжимает в кулак пирамидками грудь,

и повороты бедра, откровения талии.

Я разжимаю ладонь. Баламутит чёрт пруд.

Ангелы снегом слетелись, но после растаяли.

Сколько же можно влюбляться незнамо в кого.

Нету предела игре в поиск музы и сути.

Хватит на нашем веку и прудов и снегов.

Нет больше веры в любовь? Ну, допустим… Рискуйте.

Очевидно, что в небе есть чёрные дыры.

Очевидно, что нету дороги назад.

Очевидно, что тесны нам станут квартиры.

Очевидно, что страхи и ложь тормозят

прохождение света… От сюда до сюда.

Слово Божие против слова лишнего жжёт,

и звенит что-то тихо, как в плацкарте посуда.

Извините за тех, кого не сбережёт

этот звон, этот стук, этот свет, это слово.

Ну а те кто постиг тайный смысл? Может быть…

Сладкий мёд на усах горше слёз и рассола.

Космос встал на дыбы на словах «не рабы».

Очевидно, что ненависть нас караулит.

Очевидно, что совесть – то спит, то нас ест.

Если дать шанс фантазии… Космос наш – улей:

только пчёлы умчались с насиженных мест.

Очевидно, что истинной будет дорога.

Очевидно, что память оставит ожог.

Если очень болит – губы стисни, потрогай.

Испытай облегченье, испытав новый шок.

Можно долго искать, что ещё очевидно.

На поверхности чёрной – не видно следов.

Свет на свет. Тьма на тьму. Звёзды, что Нереиды.

Бесконечен наш путь меж барханов и льдов.

Но за чёрными дырами есть что-то в небе, 

хоть наука всегда в этом нам возразит.

А была ли «она» … Некто скажет, что «не было»,

и из тьмы донесёт эхо … «мунди»… «транзит»…

Говорят с давних пор, что и это проходит.

Стали эхом слова «слава», «совесть» и «честь».

А молитва без слов от каденции к коде

душу рвёт, слёзы жгут, текст мешая прочесть.

Говорят – свято место пустым не бывает.

Говорят, что пророков в отечествах нет.

В нашем чёрном квадрате по краю пылает

тонкой линией белой свет рождённый из недр.

Могут кануть Любовь и Надежда и Вера.

Может совесть уснуть. Может ненависть жечь.

Могут звёзды лететь прочь как белые перья.

Может ангел умолкнуть, забыв свою речь.

Но всегда остаются две вещи во мраке:

это слово и стойкость… на все времена.

Не погаснет звезда над тюремным бараком,

если этой тюрьмой стал весь мир…. Променяй

что угодно на вдох и на выдох, но помни…

Очевидность не даст нам укрыться от глаз

тех, кто был и кто будет месить в пути комья.

Пусть история в коме… Очевидность? Alas!..

Где я был? Я был в центре Вселенной.

Где тот центр? Он там, где был я.

Что сейчас? Я храню удивление,

головою едва шевеля.

Я пытаюсь запомнить детали,

что незримо так радуют всех,

что б не сгинули, что бы остались,

как стихающий солнечный смех.

Как красиво движение веток,

как певуче дрожанье теней,

как несчётно у неба расцветок…

Сколько строчек доверенных мне.

Чем темнее и пасмурней воздух,

тем важней удивленье хранить.

Где я? В мире. Придуманном? Возле…

У луча осветившем гранит.

Шторм стучится в обветренный берг.

В дюнах сосны скрипят о своём.

Где-то верят, а где-то – не верят.

Где-то врут, говоря: «Мы не врём».

Но рассветы сменяют закаты

И звучат в небе Моцарт и Бах.

Превращаю я грома раскаты

в поцелуй на любимых губах.

Я хочу, что бы ты удивлялась,

что любовь не проходит у нас.

Понимая, что малость – не малость

и сеанс – он совсем не сеанс.

Видимо, так всё сложилось.

Глупо вздыхать и пенять.

Кто вы и где, старожилы

этого странного дня?

В слове «необходимо»

кем-то заложена ложь.

Не было неба и дыма.

Не было брюк в стиле клеш.

Время не рушит, не лечит.

Время умеет лишь течь.

Может от этого легче?

Бьёт всех нас звуков картечь.

Только нет-нет кто-то вспомнит

и аромат сигарет,

гул коридоров и комнат,

пальцем зажатый, баре,

скрипы колков, табуреток,

выстрелы лопнувших струн…

Воздух дыханьем согретый

и на холсте белый грунт.

Мой оловянный солдатик,

где ты и как ты? О’кей?

Лишь отзовись. Будем «кстати».

Хочешь, сыграем в хоккей?

Можем сыграть и в настольный.

Сколько летит шайба лет?

Речи походят на дольник.

Пляски теней – на балет.

Где мы все были так долго?

Где потерялись мечты?

Память – немного креолка

шепчет, танцуя: «Прочти».

Что? Где? Исчезли виденья.

Солнце прогнало гостей.

Время настало сведения

звуков и поверхностей.

Что сожалеть об ушедшем,

как и о том, что сбылось.

Только опять кто-то шепчет

много «авось» и «небось».

Видимо, так всё сложилось.

Знаю и помню тот дым.

Кружится, как и кружилось,

слово колечком седым.

Мы вспоминаем зла оттенки,

лопа'ча летопись добра.

И,.. лопоча' по струнам тренькаем,

как ни крутя не перебрав.

Мы все играем не по правилам,

одну лишь совесть не поправ,

бредя' не Каином не Авелем

и бре'дя вольным буйством трав.

А травы клонятся, невольно

давая нам проникнуть в суть

отравы… Осознание – больно

и мысли нас не унесут.

Но ждёт нас жажда осознания.

Мы продолжим вспоминать,

не тешась свежестью преданья…

времён не наступивших знать.

Бежит дорога. Месяц слева проходит в двойственной тоске.
То полный он, то вновь двурогий, то серебрится на песке. 
И тот песок не унимаясь, волнения следов глуша
внимает строчкам… Хмарь немая снимает утро с голыша.

Что сетовать, Идешь? Так вышло. Сложись иначе? Погоди.
Кто пришлый, кто родной…  Мальчишка. 
                                              С дурным желанием в груди.
С дурным? С причудливым, с наивным, С единственным… 
                                                                     Бежишь? Ищи.
Пески, долины, рощи… Милый, пусть месяц справа – 
                                                                           не ропщи.