Дождь слетает с твоего лица,

забирает слёзы прямо в темень.

Я тебя целую тихо в темя.

Я не в силах шаг ступить с крыльца.

Капли поднимаются, забрав

боль и радость, время и разлуку.

Я не знаю, кто стрелял из лука.

Я не знаю, кто из нас не прав.

Капли, как цепочка от часов,

как цепочка добрых дел и мыслей.

Небосвод слезинками умылся,

и впитал, что мог, пророча зов.

И едва сейчас ступив во мрак,

бросив вас с дождём в провале света,

я почувствую спиной, как с мокрых веток

тихо грусть моя слетит в овраг.

Только вопреки прогнозам этим,

я не стану звать тебя… лишь дождь.

Много странного случается на свете.

Ты… сначала гонишь, после ждёшь.

А дождю подобное – не странно.

Он не помнит глупостей людских.

И мерцают дальними кострами

отголоски схлынувшей тоски.

Девочки мерятся формами бюста.

Мальчики мерятся длинами фаллоса.

Плохо когда в семье блюдца не бьются.

Пикнешь – узнаешь как любят-то за волосы.

Я не Юпитер, не бык: просто Овен.

Что разрешится, то сложится в строчке.

Жарится ужин и в жаре жаровень

мы раздеваемся вплоть до сорочек.

Всякую птицу видать по полёту.

Всякое слово вспорхнёт – не воротишь.

Стоит ли, зная, не врать ни на Йоту?

Стоит ли вешать замки на ворота?

Там за забором пасутся овечки.

Дальше коровки. Над ними - планеты.

Смотрят на нас и роняют словечки

в море… Моменты забыть сантименты.

Да, не Юпитер, и что в том такого…

Звёздное небо похоже на ребус.

Мы – тоже смотрим… Лукаво ли? Строго?

Кто там свистит? Соловей? Рак? Троллейбус?

Вряд ли троллейбус – их сняли с маршрутов.

Мерься не меьрся – в остатке лишь чувства.

Я всем желаю под килем семь футов.

Я не волшебник, но всё же учусь я.

Язык похож на пламя и на снег,

метущий, мечущийся, жгущий. Не переча,

я вновь соединяю боль и смех,

не делаясь при этом частью речи.

Возможно, частью времени и сна,

в который до поры почти не верю.

Всё призрачно… когда бы не сосна

меж снегом и огнём напротив двери.

Не дерево, не мачта, не флагшток:

прямая, как желанье делать дело.

Я затяну потуже ремешок

и прослежу за птицей, что взлетела

на ветку, осыпая пудрой лоб

мой запрокинутый. Зачем? Из любопытства.

Темнеет. Жёлтый глаз навёл циклоп

на комнату, на пламя, без бесстыдства

взирая на бушующий огонь,

прикинувшись луной над спящим лесом.

И померещится безумие погонь,

мелькнёт пегас, подаренный Гермесом,

и вдруг окаменеет всё на миг,

пока огонь не вспыхнет с новой силой,

и слово ринется сквозь страхи напрямик.

Ну здравствуй, слово. Где тебя носило?

Ответ не слышен. Пляшут языки.

На стенах чуть заметно вторят тени.

А слово, отдохнув, вспорхнёт с руки.

Лети! Теперь,.. по моему хотенью.

Одно, другое… маленькая часть

пространства между пламенем и ночью.

Возможно, в прирученьи этом счасть…

Едва заметное в летящих снега клочьях.

И я, прочувствовав, уже хочу сберечь

рождённое желанием, не страхом…

И белый шум вдруг переходит в речь.

Я аккуратно часть с ладоней стряхиваю

на белый лист… Я создаю узор.

Я не один уже в уединеньи…

И сам себе шепчу: «Не опозорь…»

Ах, какие прекрасные строки

по ночам выплывают из шума.

Не галдите так громко, сороки…

Ах, простите, что я не пишу Вам,

недоступной, нездешней, ничейной,

не придуманной и не забытой.

Что сейчас испускает свечение?

Так избито терзает избыток

не мечты, и не чувства нехватки,

и не взгляда, что мной не придуман.

Если б мудрость рождалась в тетрадке.

Если б было доверие к струнам

тем, что сам тут и там задеваю,

невзначай и вполне разумея.

Строки входят, как в грунт мёрзлый сваи…

Не от холода словно немею.

Слово - слух. Слово – звук. Слово - тайна.

Обойми. Обманись. Расстарайся.

Строки вьются меж нас неустанно,

не стихая, не рвясь, не стираясь.

Не терзайтесь, не тайте, не тешьтесь,

не теряйтесь от слога до слога.

Разве нужен вам Мир опустевший?

Если так – не молчите подолгу.

Не умеешь сказать или слушать?

Не смеши, не дразни шумных галок.

Отчего понимать стал ты лучше

строк сплетенье почти без шпаргалок.

Все мы сбоку припёку к чему-то великому.

Даже если удастся воссоздать часть модели,

мы, блуждая развилками, восхищаемся бликами

и считаем зарубки, как дни и недели.

Неделимы на этой дороге понятия:

те что всуе познали с теми что недопознаны.

И зачем я порою прошу извинять меня?

От того что тревожу бубня про «не поздно нам»?

Знаю – я виноват. Я забыл про бубенчик.

С ним наука моя станет всем очевидна.

Я опять притворюсь, что не нем, а застенчив.

Нам – бродягам – неопознанность меньше обидна.

Я порой говорю: «Мир – есть шар. Вероятно…»

(Я заметил изгиб горизонта в скитаньях).

Вы ворчите, что я изъясняюсь невнятно.

Что ж… Я тоже люблю в темноте очертанья.

Я опять перепутал Божий Дар и глазунью.

Я опять восхищаюсь и банальным, и вечным.

Все мы сбоку припёку к любви и безумью.

Мне пора. Меня манит дурацкий бубенчик.

Почему я плачу, зная, чем закончится кино?

Что хочу переиначить? Ход времён? Один геном?

Или просто притворяюсь, что опять забыл финал?

Отопри!.. Я - отпираюсь. В тех слезах ни чья вина.

В тех слезах нет "потому что" и душевной раны нет.

Нет теории научной. Не подскажет и Рунет

от чего свербит под носом и на скулах холодок.

Неподкупный и несносный слышен в темноте гудок.

Здравствуй или до свиданья? Там ответ, а тут привет.

Эхо дразнит: «Дай мне, дай мне!» ¬– Это эхо – интро… ветр…

Я же – весь, как на ладони: плачу, злюсь, соплю, смеюсь.

Что ж, пускай себе долдонит. Что?! «…прекрасен наш союз!»

Гончарный круг вращается… как маятник.

Растёт тарелок стопка на столе.

Кувшин с вином отбросит тень к нам… памятник.

Сто лет как не просил никто: «налей».

По городу расклеены афиши.

Другие вместе с листьями летят...

вдоль улиц, а с порывом ветра – выше.

С крючка в прихожей начался театр.

Дома становятся статистами по кругу.

Но лишь в одном окне горит огонь.

Так тихо, что шагов пугает ругань.

Трамвай заботливо подставил свой вагон.

Огонь в окне — мой костерок в дороге:

всё чаще в чащу мыслей гонит прочь.

Не пьян я. Не смотри, кондуктор, строго.

Мне путь по кругу в том трамвае не пророчь.

Вращается… Что ночь?.. Ещё не вечер.

Звенит звоночек. Начинается урок.

Смешок – не ржанье: «Здравствуй, человечек!»

Виском к стеклу. «Ты потерпи чутОк».

Но сон предутренний к сомненьям так же чУток,

как к звуку звук, как глина к ласке рук.

Не стоит ждать! С подножки соскочу… Так!

Вращается во сне гончарный круг.

Трещат, как лёд на лужах, ноябри.

Осознанно на них я наступаю.

Моя слеза, не то что бы скупая,

за щёку щиплет. Как замерзнет – подбери.

В одном из ноябрей я был любим.

В каком-то после, вдруг, об этом вспомнив

я эти слёзы сбрасывал, как комья…

Мы лёд на лужах рушим: не скоблим.

Прости, что помня месяц, я забыл

что побуждало прятать эту льдинку.

Она не таяла – хрустальная блондинка…

Зачем я приобрёл набор зубил?

Зачем?.. Мне в тот ноябрь не пробить

ни толстый лёд, ни тоненькую стену.

Зачем приоткрывать путь к запустенью.

Зачем в те комья я кладу карбид.

Я не скажу: гори оно огнём.

Какой огонь. Декабрь мечет просо.

Но наступать на лужи так же просто.

А вот ноябрь никак мы не сморгнём.

В метре от счастья, в метре от Б-га, 

в метре от пропасти, в жмурки играя

слышим – внизу проплывает пирога,

осознавая наличие края.

Плеск бурунов, скрип весла, шорох ветра.

Точка азарта на грани прозренья.

Нам не видны полосатые гетры

ангелов... Слышно едва оперенье.

«Шелест листвы,» – скажет кто-то уткнувшись.

Снимет повязку и в ужасе вскрикнет.

Только те ангелы носят бируши.

Бейджики наши им детские бирки.

Столбики вдоль скользкой горной дороги

В метре, что ангелы. Мчи осторожно.

Вниз не смотри – не увидишь пироги,

не отвлекайся от ленты дорожной.

Стой. Подскажи. Ты куда? Ты откуда?

Вам это важно? Ведь ночь на пороге.

Только тех ангелов белые кудри,

в небе тускнея, плывут над пирогой.

В метре от мудрости, в метре от двери

в метре от знания, в метре от чувства.

В выбранном метре стиха – слово «верю»,

может, подскажет, зачем снова мчусь я.

Счёт километров, как стук метронома.

Будем знакомы. Поедемте вместе.

И не понять, а не всё ли равно нам.

И… странный образ пироги – уместен.

Взгляд в зал из-под насупленных бровей.

Взгляд пристальный, печальный и лучистый.

В нём трубачи трубят и трубочисты

дым делают белей и здоровей.

Он хмурится и складка поперёк

лоб рассекает, словно крылья птицы,

которая вот-вот вдруг устремится,

неся всем зрителям совет, а не упрёк…

Фотограф щёлкает из прошлого из тьмы

нехоженых дорог причин и следствий

выходят призраки, любившиеся в детстве,

и снова хочется опять побыть детьми.

А взгляд пронизывает, колет и бодрит,

и поднимает выше труб и выше крыши,

и зов трубы в нём искорками слышен,

и птица в небе гордая парит.