Трудно дело птицелова:

Заучи повадки птичьи,

Помни время перелетов,

Разным посвистом свисти.

Но, шатаясь по дорогам,

Под заборами ночуя,

Дидель весел, Дидель может

Песни петь и птиц ловить.

В бузине, сырой и круглой,

Соловей ударил дудкой,

На сосне звенят синицы,

На березе зяблик бьет.

И вытаскивает Дидель

Из котомки заповедной

Три манка — и каждой птице

Посвящает он манок.

Дунет он в манок бузинный,

И звенит манок бузинный, —

Из бузинного прикрытья

Отвечает соловей.

Дунет он в манок сосновый,

И свистит манок сосновый, —

На сосне в ответ синицы

Рассыпают бубенцы.

И вытаскивает Дидель

Из котомки заповедной

Самый легкий, самый звонкий

Свой березовый манок.

Он лады проверит нежно,

Щель певучую продует, —

Громким голосом береза

Под дыханьем запоет.

И, заслышав этот голос,

Голос дерева и птицы,

На березе придорожной

Зяблик загремит в ответ.

За проселочной дорогой,

Где затих тележный грохот,

Над прудом, покрытым ряской,

Дидель сети разложил.

И пред ним, зеленый снизу,

Голубой и синий сверху,

Мир встает огромной птицей,

Свищет, щелкает, звенит.

Так идет веселый Дидель

С палкой, птицей и котомкой

Через Гарц, поросший лесом,

Вдоль по рейнским берегам.

По Тюрингии дубовой,

По Саксонии сосновой,

По Вестфалии бузинной,

По Баварии хмельной.

Марта, Марта, надо ль плакать,

Если Дидель ходит в поле,

Если Дидель свищет птицам

И смеется невзначай?

Есть в близости людей заветная черта,

Ее не перейти влюбленности и страсти,

Пусть в жуткой тишине сливаются уста

И сердце рвется от любви на части.

И дружба здесь бессильна, и года

Высокого и огненного счастья,

Когда душа свободна и чужда

Медлительной истоме сладострастья.

Стремящиеся к ней безумны, а ее

Достигшие — поражены тоскою…

Теперь ты понял, отчего мое

Не бьется сердце под твоей рукою.

Она сказала: «Он уже уснул!»,—
задернув полог над кроваткой сына,
и верхний свет неловко погасила,
и, съежившись, халат упал на стул.

Мы с ней не говорили про любовь,
Она шептала что-то, чуть картавя,
звук «р», как виноградину, катая
за белою оградою зубов.

«А знаешь: я ведь плюнула давно
на жизнь свою... И вдруг так огорошить!
Мужчина в юбке. Ломовая лошадь.
И вдруг — я снова женщина... Смешно?»

Быть благодарным — это мой был долг.
Ища защиту в беззащитном теле,
зарылся я, зафлаженный, как волк,
в доверчивый сугроб ее постели.

Но, как волчонок загнанный, одна,
она в слезах мне щеки обшептала.
и то, что благодарна мне она,
меня стыдом студеным обжигало.

Мне б окружить ее блокадой рифм,
теряться, то бледнея, то краснея,
но женщина! меня! благодарит!
за то, что я! мужчина! нежен с нею!

Как получиться в мире так могло?
Забыв про смысл ее первопричинный,
мы женщину сместили. Мы ее
унизили до равенства с мужчиной.

Какой занятный общества этап,
коварно подготовленный веками:
мужчины стали чем-то вроде баб,
а женщины — почти что мужиками.

О, господи, как сгиб ее плеча
мне вмялся в пальцы голодно и голо
и как глаза неведомого пола
преображались в женские, крича!

Потом их сумрак полузаволок.
Они мерцали тихими свечами...
Как мало надо женщине — мой Бог!—
чтобы ее за женщину считали.

А снег идет, а снег идет,

И все вокруг чего-то ждет…

Под этот снег, под тихий снег,

Хочу сказать при всех:

"Мой самый главный человек,

Взгляни со мной на этот снег -

Он чист, как-то, о чем молчу,

О чем сказать хочу".

Кто мне любовь мою принес?

Наверно, добрый Дед Мороз.

Когда в окно с тобой смотрю,

Я снег благодарю.

А снег идет, а снег идет,

И все мерцает и плывет.

За то, что ты в моей судьбе,

Спасибо, снег, тебе.

Всегда найдется женская рука,

чтобы она, прохладна и легка,

жалея и немножечко любя,

как брата, успокоила тебя.

Всегда найдется женское плечо,

чтобы в него дышал ты горячо,

припав к нему беспутной головой,

ему доверив сон мятежный свой.

Всегда найдутся женские глаза,

чтобы они, всю боль твою глуша,

а если и не всю, то часть ее,

увидели страдание твое.

Но есть такая женская рука,

которая особенно сладка,

когда она измученного лба

касается, как вечность и судьба.

Но есть такое женское плечо,

которое неведомо за что

не на ночь, а навек тебе дано,

и это понял ты давным-давно.

Но есть такие женские глаза,

которые глядят всегда грустя,

и это до последних твоих дней

глаза любви и совести твоей.

А ты живешь себе же вопреки,

и мало тебе только той руки,

того плеча и тех печальных глаз…

Ты предавал их в жизни столько раз!

И вот оно — возмездье — настает.

"Предатель!" — дождь тебя наотмашь бьет.

"Предатель!" — ветки хлещут по лицу.

"Предатель!" — эхо слышится в лесу.

Ты мечешься, ты мучишься, грустишь.

Ты сам себе все это не простишь.

И только та прозрачная рука

простит, хотя обида и тяжка,

и только то усталое плечо

простит сейчас, да и простит еще,

и только те печальные глаза

простят все то, чего прощать нельзя…