Один и тот же сон
     мне повторяться стал.
Мне снится, будто я
         от поезда отстал.
Один, в пути, зимой,
          на станцию ушел,
а скорый поезд мой
      пошел, пошел, пошел.
И я хочу бежать
       за ним — и не могу,
и чувствую сквозь сон,
        что все-таки бегу,
и в замкнутом кругу
       сплетающихся трасс
вращение земли
          перемещает нас —
вращение земли,
           вращение полей,
вращение вдали
          берез и тополей,
столбов и проводов,
       разъездов и мостов,
попутных поездов
      и встречных поездов.
Но в том еще беда,
      и, видно, неспроста,
что не годятся мне
            другие поезда.
Мне нужен только тот,
       что мною был обжит.
Там мой настольный свет
       от скорости дрожит.
Там любят лечь — так лечь,
    а рубят — так с плеча.
Там речь гудит, как печь,
          красна и горяча.
Мне нужен только он,
          азарт его и пыл.
Я знаю тот вагон.
         Я номер не забыл.
Он снегом занесен,
       он в угле и в дыму.
И я приговорен
        пожизненно к нему.
Мне нужен этот снег.
      Мне сладок этот дым,
встающий высоко
       над всем пережитым.
И я хочу за ним
       бежать — и не могу.
И все-таки сквозь сон
          мучительно бегу,
и в замкнутом кругу
       сплетающихся трасс
вращение земли
           перемещает нас.

Падают листья осеннего сада,
в землю ложится зерно.
Что преходяще, а что остается —
знать никому не дано.

Беглый мазок на холсте безымянном,
вязи старинной строка.
Что остается, а что преходяще —
тайна сия велика.

Пламя погаснет и высохнет русло,
наземь падут дерева.
Эта простая и мудрая тайна
вечно пребудет жива.

Так отчего так победно и громко
где-то над талой водой —
все остается! все остается! —
голос поет молодой?

И отчего так легко и звеняще
в гуще сплетенных ветвей —
непреходяще! непреходяще! —
юный твердит соловей?

Остановилось время. Шли часы,
а между тем остановилось время,
и было странно слышать в это время,
как где-то еще тикают часы.

Они еще стучали, как вчера,
меж тем как время впрямь остановилось,
и временами страшно становилось
от мерного тиктаканья часов.

Еще скрипели где-то шестерни,
тяжелые постукивали стрелки,
как эхо арьергардной перестрелки
поспешно отступающих частей.

Еще какой-то колокол гудел,
но был уже едва ль не святотатством
в тумане над Вестминстерским аббатством
меланхолично плывший перезвон.

Стучали падуанские часы,
и педантично страсбургские били,
и четко час на четверти дробили
Милана мелодичные часы.

Но в хоре этих звучных голосов
был как-то по-особенному страшен
не этот звон, плывущий с древних башен
по черепицам кровель городских —

но старые настенные часы,
в которых вдруг оконце открывалось
и из него так ясно раздавалось
лесное позабытое ку-ку.

Певунья механическая та
зрачками изумленными вращала
и, смыслу вопреки, не прекращала
смешного волхвованья своего.

Она вела свой счет моим годам,
и путала,
      и начинала снова,
и этот звук пророчества лесного
всю душу мне на части разрывал.

И я спросил у Фауста:
                   — Зачем,
на целый мир воскликнув громогласно
«Остановись, мгновенье, ты прекрасно!»,
забыли вы часы остановить!

И я спросил у Фауста:
                   — К чему,
легко остановив движенье суток,
как некий сумасбродный предрассудок,
вы этот звук оставили часам!

И Фауст мне ответил:
                   — O mein Herr,
живущие во времени стоящем
не смеют знать о миге предстоящем
и этих звуков слышать не должны.

К тому же все влюбленные, mein Freund,
каким-то высшим зреньем обладая,
умеют жить, часов не наблюдая.
А вы, mein Herz, видать, не влюблены?!

И что-то в этот миг произошло.
Тот старый плут, он знал, куда он метил.
И год прошел —
              а я и не заметил.
И пробил час —
              а я не услыхал.

Белые, как снег, стихи.
С каждым годом все белее.
В белой утренней аллее
чьи-то легкие следы.

Сорок градусов мороз.
Скоро будет и поболе.
В белом поле, в чистом поле
чьи-то беглые следы.

Кто здесь шел и кто прошел,
что за чудо-скороходы?
— Это дни твои и годы,
это жизнь твоя прошла.

— То есть как же это так?
Только шаг ступил с порога,
а уже, гляди, дорога
завершается почти!

— Ну какой же это шаг,
не гневи напрасно Бога —
вон какая, брат, дорога
за плечами у тебя!

И шагать тебе по ней
в путь обратный не придется —
так иди, пока идется,
будь доволен, что идешь!

— Я доволен, что иду,
я на жизнь не обижаюсь —
просто жаль, что приближаюсь
к той невидимой черте.

Да к тому же, как на грех,
под конец моей дороги
плоховаты стали ноги —
слишком медленно иду.

— А куда ж тебе спешить?
Ты и так свою дорогу
завершить успеешь к сроку,
хоть спеши, хоть не спеши...

Сорок градусов мороз.
Скоро будет и поболе.
В белом поле, в чистом поле
одиноко одному.

Где теперь мои друзья?
Те побиты в лютой сече,
тех уж нет, а те далече,
вот и топаю один.

Я ступаю не спеша
осторожными шагами,
будто мины под ногами,
и одна из них моя.

На зыбучий этот снег
осторожно ставлю ногу,
и помалу, понемногу
след теряется вдали.

В белый морок, в никуда
простираю молча руки —
до свиданья, мои други,
до свиданья,
до свида...

Вот приходит замысел рисунка.
Поединок сердца и рассудка.

Иногда рассудок побеждает:
он довольно трезво рассуждает,

здравые высказывает мысли —
ну, и побеждает в этом смысле...

Сердце бьется, сердце не сдается,
ибо сердце сердцем остается.

Пусть оно почаще побеждает!
Это как-то больше убеждает.