Мой Телемак,

Троянская война

окончена. Кто победил -- не помню.

Должно быть, греки: столько мертвецов

вне дома бросить могут только греки...

И все-таки ведущая домой

дорога оказалась слишком длинной,

как будто Посейдон, пока мы там

теряли время, растянул пространство.

Мне неизвестно, где я нахожусь,

что предо мной. Какой-то грязный остров,

кусты, постройки, хрюканье свиней,

заросший сад, какая-то царица,

трава да камни... Милый Телемак,

все острова похожи друг на друга,

когда так долго странствуешь, и мозг

уже сбивается, считая волны,

глаз, засоренный горизонтом, плачет,

и водяное мясо застит слух.

Не помню я, чем кончилась война,

и сколько лет тебе сейчас, не помню.

Расти большой, мой Телемак, расти.

Лишь боги знают, свидимся ли снова.

Ты и сейчас уже не тот младенец,

перед которым я сдержал быков.

Когда б не Паламед, мы жили вместе.

Но может быть и прав он: без меня

ты от страстей Эдиповых избавлен,

и сны твои, мой Телемак, безгрешны.

Второе Рождество на берегу

незамерзающего Понта.

Звезда Царей над изгородью порта.

И не могу сказать, что не могу

жить без тебя -- поскольку я живу.

Как видно из бумаги. Существую;

глотаю пиво, пачкаю листву и

топчу траву.

Теперь в кофейне, из которой мы,

как и пристало временно счастливым,

беззвучным были выброшены взрывом

в грядущее, под натиском зимы

бежав на Юг, я пальцами черчу

твое лицо на мраморе для бедных;

поодаль нимфы прыгают, на бедрах

задрав парчу.

Что, боги, -- если бурое пятно

в окне символизирует вас, боги, --

стремились вы нам высказать в итоге?

Грядущее настало, и оно

переносимо; падает предмет,

скрипач выходит, музыка не длится,

и море все морщинистей, и лица.

А ветра нет.

Когда-нибудь оно, а не -- увы --

мы, захлестнет решетку променада

и двинется под возгласы "не надо",

вздымая гребни выше головы,

туда, где ты пила свое вино,

спала в саду, просушивала блузку,

-- круша столы, грядущему моллюску

готовя дно.

I

Восточный конец Империи погружается в ночь. Цикады

умолкают в траве газонов. Классические цитаты

на фронтонах неразличимы. Шпиль с крестом безучастно

чернеет, словно бутылка, забытая на столе.

Из патрульной машины, лоснящейся на пустыре,

звякают клавиши Рэя Чарльза.

Выползая из недр океана, краб на пустынном пляже

зарывается в мокрый песок с кольцами мыльной пряжи,

дабы остынуть, и засыпает. Часы на кирпичной башне

лязгают ножницами. Пот катится по лицу.

Фонари в конце улицы, точно пуговицы у

расстегнутой на груди рубашки.

Духота. Светофор мигает, глаз превращая в средство

передвиженья по комнате к тумбочке с виски. Сердце

замирает на время, но все-таки бьется: кровь,

поблуждав по артериям, возвращается к перекрестку.

Тело похоже на свернутую в рулон трехверстку,

и на севере поднимают бровь.

Странно думать, что выжил, но это случилось. Пыль

покрывает квадратные вещи. Проезжающий автомобиль

продлевает пространство за угол, мстя Эвклиду.

Темнота извиняет отсутствие лиц, голосов и проч.,

превращая их не столько в бежавших прочь,

как в пропавших из виду.

Духота. Сильный шорох набрякших листьев, от

какового еще сильней выступает пот.

То, что кажется точкой во тьме, может быть лишь одним -- звездою.

Птица, утратившая гнездо, яйцо

на пустой баскетбольной площадке кладет в кольцо.

Пахнет мятой и резедою.

II

Как бессчетным женам гарема всесильный Шах

изменить может только с другим гаремом,

я сменил империю. Этот шаг

продиктован был тем, что несло горелым

с четырех сторон -- хоть живот крести;

с точки зренья ворон, с пяти.

Дуя в полую дудку, что твой факир,

я прошел сквозь строй янычар в зеленом,

чуя яйцами холод их злых секир,

как при входе в воду. И вот, с соленым

вкусом этой воды во рту,

я пересек черту

и поплыл сквозь баранину туч. Внизу

извивались реки, пылили дороги, желтели риги.

Супротив друг друга стояли, топча росу,

точно длинные строчки еще не закрытой книги,

армии, занятые игрой,

и чернели икрой

города. А после сгустился мрак.

Все погасло. Гудела турбина, и ныло темя.

И пространство пятилось, точно рак,

пропуская время вперед. И время

шло на запад, точно к себе домой,

выпачкав платье тьмой.

Я заснул. Когда я открыл глаза,

север был там, где у пчелки жало.

Я увидел новые небеса

и такую же землю. Она лежала,

как это делает отродясь

плоская вещь: пылясь.

III

Одиночество учит сути вещей, ибо суть их тоже

одиночество. Кожа спины благодарна коже

спинки кресла за чувство прохлады. Вдали рука на

подлокотнике деревенеет. Дубовый лоск

покрывает костяшки суставов. Мозг

бьется, как льдинка о край стакана.

Духота. На ступеньках закрытой биллиардной некто

вырывает из мрака свое лицо пожилого негра,

чиркая спичкой. Белозубая колоннада

Окружного Суда, выходящая на бульвар,

в ожидании вспышки случайных фар

утопает в пышной листве. И надо

всем пылают во тьме, как на празднике Валтасара,

письмена "Кока-колы". В заросшем саду курзала

тихо журчит фонтан. Изредка вялый бриз,

не сумевши извлечь из прутьев простой рулады,

шебуршит газетой в литье ограды,

сооруженной, бесспорно, из

спинок старых кроватей. Духота. Опирающийся на ружь?,

Неизвестный Союзный Солдат делается еще

более неизвестным. Траулер трется ржавой

переносицей о бетонный причал. Жужжа,

вентилятор хватает горячий воздух США

металлической жаброй.

Как число в уме, на песке оставляя след,

океан громоздится во тьме, миллионы лет

мертвой зыбью баюкая щепку. И если резко

шагнуть с дебаркадера вбок, вовне,

будешь долго падать, руки по швам; но не

воспоследует всплеска.

IV

Перемена империи связана с гулом слов,

с выделеньем слюны в результате речи,

с лобачевской суммой чужих углов,

с возрастанием исподволь шансов встречи

параллельных линий (обычной на

полюсе). И она,

перемена, связана с колкой дров,

с превращеньем мятой сырой изнанки

жизни в сухой платяной покров

(в стужу -- из твида, в жару -- из нанки),

с затвердевающим под орех

мозгом. Вообще из всех

внутренностей только одни глаза

сохраняют свою студенистость. Ибо

перемена империи связана с взглядом за

море (затем, что внутри нас рыба

дремлет); с фактом, что ваш пробор,

как при взгляде в упор

в зеркало, влево сместился... С больной десной

и с изжогой, вызванной новой пищей.

С сильной матовой белизной

в мыслях -- суть отраженьем писчей

гладкой бумаги. И здесь перо

рвется поведать про

сходство. Ибо у вас в руках

то же перо, что и прежде. В рощах

те же растения. В облаках

тот же гудящий бомбардировщик,

летящий неведомо что бомбить.

И сильно хочется пить.

V

В городках Новой Англии, точно вышедших из прибоя,

вдоль всего побережья, поблескивая рябою

чешуей черепицы и дранки, уснувшими косяками

стоят в темноте дома, угодивши в сеть

континента, который открыли сельдь

и треска. Ни треска, ни

сельдь, однако же, тут не сподобились гордых статуй,

невзирая на то, что было бы проще с датой.

Что касается местного флага, то он украшен

тоже не ими и в темноте похож,

как сказал бы Салливен, на чертеж

в тучи задранных башен.

Духота. Человек на веранде с обмотанным полотенцем

горлом. Ночной мотылек всем незавидным тельцем,

ударяясь в железную сетку, отскакивает, точно пуля,

посланная природой из невидимого куста

в самое себя, чтоб выбить одно из ста

в середине июля.

Потому что часы продолжают идти непрерывно, боль

затухает с годами. Если время играет роль

панацеи, то в силу того, что не терпит спешки,

ставши формой бессоницы: пробираясь пешком и вплавь,

в полушарьи орла сны содержат дурную явь

полушария решки.

Духота. Неподвижность огромных растений, далекий лай.

Голова, покачнувшись, удерживает на край

памяти сползшие номера телефонов, лица.

В настоящих трагедиях, где занавес -- часть плаща,

умирает не гордый герой, но, по швам треща

от износу, кулиса.

VI

Потому что поздно сказать "прощай"

и услышать что-либо в ответ, помимо

эха, звучащего как "на чай"

времени и пространству, мнимо

величавым и возводящим в куб

все, что сорвется с губ,

я пишу эти строки, стремясь рукой,

их выводящей почти вслепую,

на секунду опередить "на кой?",

с оных готовое губ в любую

минуту слететь и поплыть сквозь ночь,

увеличиваясь и проч.

Я пишу из Империи, чьи края

опускаются в воду. Снявши пробу с

двух океанов и континентов, я

чувствую то же почти, что глобус.

То есть дальше некуда. Дальше -- ряд

звезд. И они горят.

Лучше взглянуть в телескоп туда,

где присохла к изнанке листа улитка.

Говоря "бесконечность", в виду всегда

я имел искусство деленья литра

без остатка на' три при свете звезд,

а не избыток верст.

Ночь. В парвеноне хрипит "ку-ку".

Легионы стоят, прислонясь к когортам,

форумы -- к циркам. Луна вверху,

как пропавший мяч над безлюдным кортом.

Голый паркет -- как мечта ферзя.

Без мебели жить нельзя.

VII

Только затканный сплошь паутиной угол имеет право

именоваться прямым. Только услышав "браво",

с полу встает актер. Только найдя опору,

тело способно поднять вселенную на рога.

Только то тело движется, чья нога

перпендикулярна полу.

Духота. Толчея тараканов в амфитеатре тусклой

цинковой раковины перед бесцветной тушей

высохшей губки. Поворачивая корону,

медный кран, словно цезарево чело,

низвергает на них не щадящую ничего

водяную колонну.

Пузырьки на стенках стакана похожи на слезы сыра.

Несомненно, прозрачной вещи присуща сила

тяготения вниз, как и плотной инертной массе.

Даже девять-восемьдесят одна, журча,

преломляет себя на манер луча

в человеческом мясе.

Только груда белых тарелок выглядит на плите,

как упавшая пагода в профиль. И только те

вещи чтимы пространством, чьи черты повторимы: розы.

Если видишь одну, видишь немедля две:

насекомые ползают, в алой жужжа ботве, --

пчелы, осы, стрекозы.

Духота. Даже тень на стене, уж на что слаба,

повторяет движенье руки, утирающей пот со лба.

Запах старого тела острей, чем его очертанья. Трезвость

мысли снижается. Мозг в суповой кости

тает. И некому навести

взгляда на резкость.

VIII

Сохрани на холодные времена

эти слова, на времена тревоги!

Человек выживает, как фиш на песке: она

уползает в кусты и, встав на кривые ноги,

уходит, как от пера -- строка,

в недра материка.

Есть крылатые львы, женогрудые сфинксы. Плюс

ангелы в белом и нимфы моря.

Для того, на чьи плечи ложится груз

темноты, жары и -- сказать ли -- горя,

они разбегающихся милей

от брошенных слов нулей.

Даже то пространство, где негде сесть,

как звезда в эфире, приходит в ветхость.

Но пока существует обувь, есть

то, где можно стоять, поверхность,

суша. И внемлют ее пески

тихой песне трески:

"Время больше пространства. Пространство -- вещь.

Время же, в сущности, мысль о вещи.

Жизнь -- форма времени. Карп и лещ --

сгустки его. И товар похлеще --

сгустки. Включая волну и твердь

суши. Включая смерть.

Иногда в том хаосе, в свалке дней,

возникает звук, раздается слово.

То ли "любить", то ли просто "эй".

Но пока разобрать успеваю, снова

все сменяется рябью слепых полос,

как от твоих волос".

IX

Человек размышляет о собственной жизни, как ночь о лампе.

Мысль выходит в определенный момент за рамки

одного из двух полушарий мозга

и сползает, как одеяло, прочь,

обнажая неведомо что, точно локоть; ночь,

безусловно, громоздка,

но не столь бесконечна, чтоб точно хватить на оба.

Понемногу африка мозга, его европа,

азия мозга, а также другие капли

в обитаемом море, осью скрипя сухой,

обращаются мятой своей щекой

к элекрической цапле.

Чу, смотри: Алладин произносит "сезам" -- перед ним золотая груда,

Цезарь бродит по спящему форуму, кличет Брута,

соловей говорит о любви богдыхану в беседке; в круге

лампы дева качает ногой колыбель; нагой

папуас отбивает одной ногой

на песке буги-вуги.

Духота. Так спросонья озябшим коленом пиная мрак,

понимаешь внезапно в постели, что это -- брак:

что за тридевять с лишним земель повернулось на бок

тело, с которым давным-давно

только и общего есть, что дно

океана и навык

наготы. Но при этом -- не встать вдвоем.

Потому что пока там -- светло, в твоем

полушарьи темно. Так сказать, одного светила

не хватает для двух заурядных тел.

То есть глобус склеен, как Бог хотел.

И его не хватило.

X

Опуская веки, я вижу край

ткани и локоть в момент изгиба.

Местность, где я нахожусь, есть рай,

ибо рай -- это место бессилья. Ибо

это одна из таких планет,

где перспективы нет.

Тронь своим пальцем конец пера,

угол стола: ты увидишь, это

вызовет боль. Там, где вещь остра,

там и находится рай предмета;

рай, достижимый при жизни лишь

тем, что вещь не продлишь.

Местность, где я нахожусь, есть пик

как бы горы. Дальше -- воздух, Хронос.

Сохрани эту речь; ибо рай -- тупик.

Мыс, вдающийся в море. Конус.

Нос железного корабля.

Но не крикнуть "Земля!".

Можно сказать лишь, который час.

Это сказав, за движеньем стрелки

тут остается следить. И глаз

тонет беззвучно в лице тарелки,

ибо часы, чтоб в раю уют

не нарушать, не бьют.

То, чего нету, умножь на два:

в сумме получишь идею места.

Впрочем, поскольку они -- слова,

цифры тут значат не больше жеста,

в воздухе тающего без следа,

словно кусочек льда.

XI

От великих вещей остаются слова языка, свобода

в очертаньях деревьев, цепкие цифры года;

также -- тело в виду океана в бумажной шляпе.

Как хорошее зеркало, тело стоит во тьме:

на его лице, у него в уме

ничего, кроме ряби.

Состоя из любви, грязных снов, страха смерти, праха,

осязая хрупкость кости', уязвимость паха,

тело служит в виду океана цедящей семя

крайней плотью пространства: слезой скулу серебря,

человек есть конец самого себя

и вдается во Время.

Восточный конец Империи погружается в ночь -- по горло.

Пара раковин внемлет улиткам его глагола:

то есть слышит собственный голос. Это

развивает связки, но гасит взгляд.

Ибо в чистом времени нет преград,

порождающих эхо.

Духота. Только если, вздохнувши, лечь

на спину, можно направить сухую речь

вверх - в направленьи исконно немых губерний.

Только мысль о себе и о большой стране

вас бросает в ночи от стены к стене,

на манер колыбельной.

Спи спокойно поэтому. Спи. В этом смысле -- спи.

Спи, как спят только те, кто сделал свое пи-пи.

Страны путают карты, привыкнув к чужим широтам.

И не спрашивай, если скрипнет дверь,

"Кто там?" -- и никогда не верь

отвечающим, кто там.

XII

Дверь скрипит. На пороге стоит треска.

Просит пить, естественно, ради Бога.

Не отпустишь прохожего без куска.

И дорогу покажешь ему. Дорога

извивается. Рыба уходит прочь.

Но другая, точь-в-точь

как ушедшая, пробует дверь носком.

(Меж собой две рыбы, что два стакана).

И всю ночь идут они косяком.

Но живущий около океана

знает, как спать, приглушив в ушах

мерный тресковый шаг.

Спи. Земля не кругла. Она

просто длинна: бугорки, лощины.

А длинней земли -- океан: волна

набегает порой, как на лоб морщины,

на песок. А земли и волны длинней

лишь вереница дней.

И ночей. А дальше -- туман густой:

рай, где есть ангелы, ад, где черти.

Но длинней стократ вереницы той

мысли о жизни и мысль о смерти.

Этой последней длинней в сто раз

мысль о Ничто; но глаз

вряд ли проникнет туда, и сам

закрывается, чтобы увидеть вещи.

Только так -- во сне -- и дано глазам

к вещи привыкнуть. И сны те вещи

или зловещи -- смотря кто спит.

И дверью треска скрипит.

I

Наподобье стакана,

оставившего печать

на скатерти океана,

которого не перекричать,

светило ушло в другое

полушарие, где

оставляют в покое

только рыбу в воде.

II

Вечером, дорогая,

здесь тепло. Тишина

молчанием попугая

буквально завершена.

Луна в кусты чистотела

льет свое молоко:

неприкосновенность тела,

зашедшая далеко.

III

Дорогая, что толку

пререкаться, вникать

в случившееся. Иголку

больше не отыскать

в человеческом сене.

Впору вскочить, разя

тень; либо -- вместе со всеми

передвигать ферзя.

IV

Все, что мы звали личным,

что копили, греша,

время, считая лишним,

как прибой с голыша,

стачивает -- то лаской,

то посредством резца --

чтобы кончить цикладской

вещью без черт лица.

V

Ах, чем меньше поверхность,

тем надежда скромней

на безупречную верность

по отношению к ней.

Может, вообще пропажа

тела из виду есть

со стороны пейзажа

дальнозоркости месть.

VI

Только пространство ко'рысть

в тычущем вдаль персте

может найти. И скорость

света есть в пустоте.

Так и портится зренье:

чем ты дальше проник;

больше, чем от старенья

или чтения книг.

VII

Так же действует плотность

тьмы. Ибо в смысле тьмы

у вертикали плоскость

сильно берет взаймы.

Человек -- только автор

сжатого кулака,

как сказал авиатор,

уходя в облака.

VIII

Чем безнадежней, тем как-то

проще. Уже не ждешь

занавеса, антракта,

как пылкая молодежь.

Свет на сцене, в кулисах

меркнет. Выходишь прочь

в рукоплесканье листьев,

в американскую ночь.

IX

Жизнь есть товар на вынос:

торса, пениса, лба.

И географии примесь

к времени есть судьба.

Нехотя, из-под палки

признаешь эту власть,

подчиняешься Парке,

обожающей прясть.

X

Жухлая незабудка

мозга кривит мой рот.

Как тридцать третья буква,

я пячусь всю жизнь вперед.

Знаешь, все, кто далече,

по ком голосит тоска --

жертвы законов речи,

запятых языка.

XI

Дорогая, несчастных

нет! нет мертвых, живых.

ВсЈ -- только пир согласных

на их ножках кривых.

Видно, сильно превысил

свою роль свинопас,

чей нетронутый бисер

переживет всех нас.

XII

Право, чем гуще россыпь

черного на листе,

тем безразличней особь

к прошлому, к пустоте

в будущем. Их соседство,

мало проча добра,

лишь ускоряет бегство

по бумаге пера.

XIII

Ты не услышишь ответа,

если спросишь "куда",

так как стороны света

сводятся к царству льда.

У языка есть полюс,

север, где снег сквозит

сквозь Эльзевир; где голос

флага не водрузит.

XIV

Бедность сих строк -- от жажды

что-то спрятать, сберечь;

обернуться. Но дважды

в ту же постель не лечь.

Даже если прислуга

там не сменит белье.

Здесь -- не Сатурн, и с круга

не соскочить в нее.

XV

С той дурной карусели,

что воспел Гесиод,

сходят не там, где сели,

но где ночь застает.

Сколько глаза ни колешь

тьмой -- расчетом благим

повторимо всего лишь

слово: словом другим.

XVI

Так барашка на вертел

нижут, разводят жар.

Я, как мог, обессмертил

то, что не удержал.

Ты, как могла, простила

все, что я натворил.

В общем, песня сатира

вторит шелесту крыл.

XVII

Дорогая, мы квиты.

Больше: друг к другу мы

точно оспа привиты

среди общей чумы.

Лишь объекту злоречья

вместе с шансом в пятно

уменьшаться, предплечье

в утешенье дано.

XVIII

Ах, за щедрость пророчеств --

дней грядущих шантаж --

как за бич наших отчеств,

память, много не дашь.

Им присуща, как аист

свЈртку, приторность кривд.

Но мы живы, покамест

есть прощенье и шрифт.

XIX

Эти вещи сольются

в свое время в глазу

у воззрившихся с блюдца

на пестроту внизу.

Полагаю, и вправду

хорошо, что мы врозь --

чтобы взгляд астронавту

напрягать не пришлось.

XX

Вынь, дружок, из кивота

лик Пречистой Жены.

Вставь семейное фото --

вид планеты с луны.

Снять нас вместе мордатый

не сподобился друг,

проморгал соглядатай;

в общем, всем недосуг.

XXI

Неуместней, чем ящер

в филармонии, вид

нас вдвоем в настоящем.

Тем верней удивит

обитателей завтра

разведенная смесь

сильных чувств динозавра

и кириллицы смесь.

XXII1

Все кончается скукой,

а не горечью. Но

это новой наукой

плохо освещено.

Знавший истину стоик --

стоик только на треть.

Пыль садится на столик,

и ее не стереть.

XXII

Эти строчки по сути

болтовня старика.

В нашем возрасте судьи

удлиняют срока.

Иванову. Петрову.

Своей хрупкой кости.

Но свободному слову

не с кем счеты свести.

XXIII

Так мы лампочку тушим,

чтоб сшибить табурет.

Разговор о грядущем --

тот же старческий бред.

Лучше всЈ, дорогая,

доводить до конца,

темноте помогая

мускулами лица.

XXIV

Вот конец перспективы

нашей. Жаль, не длинней.

Дальше -- дивные дивы

времени, лишних дней,

скачек к финишу в шорах

городов, и т. п.;

лишних слов, из которых

ни одно о тебе.

XXV

Около океана,

летней ночью. Жара

как чужая рука на

темени. Кожура,

снятая с апельсина,

жухнет. И свой обряд,

как жрецы Элевсина,

мухи над ней творят.

XXVI

Облокотясь на локоть,

я слушаю шорох лип.

Это хуже, чем грохот

и знаменитый всхлип.

Это хуже, чем детям

сделанное "бо-бо".

Потому что за этим

не следует ничего.

Мир одеял разрушен сном.

Но в чьем-то напряженном взоре

маячит в сумраке ночном

окном разрезанное море.1

Две лодки обнажают дно,

смыкаясь в этом с парой туфель.

Вздымающееся полотно

и волны выражают дупель.

Подушку обхватив, рука

сползает по столбам отвесным,

вторгаясь в эти облака

своим косноязычным жестом.

О камень порванный чулок,

изогнутый впотьмах, как лебедь,

раструбом смотрит в потолок,

как будто почерневший невод.

Два моря с помощью стены,

при помощи неясной мысли,

здесь как-то так разделены,

что сети в темноте повисли

пустыми в этой глубине,

но вс? же ожидают всплытья

от пущенной сквозь крест в окне,

связующей их обе, нити.

Звезда желтеет на волне,

маячат неподвижно лодки.

Лишь крест вращается в окне

подобием простой лебедки.

К поверхности из двух пустот

два невода ползут отвесно,

надеясь: крест перенесет

и опустит в другое место.

Так тихо, что не слышно слов,

что кажется окну пустому:

надежда на большой улов

сильней, чем неподвижность дома.

И вот уж в темноте ночной

окну с его сияньем лунным

две грядки кажутся волной,

а куст перед крыльцом -- буруном.

Но дом недвижен, и забор

во тьму ныряет поплавками,

и воткнутый в крыльцо топор

один следит за топляками.

Часы стрекочут. Вдалеке

ворчаньем заглушает катер,

как давит устрицы в песке

ногой бесплотный наблюдатель.

Два глаза источают крик.

Лишь веки, издавая шорох,

во мраке защищают их

собою наподобье створок.

Как долго эту боль топить,

захлестывать моторной речью,

чтоб дать ей оспой проступить

на теплой белизне предплечья?

Как долго? До утра? Едва ль.2

И ветер шелестит в попытке

жасминовую снять вуаль

с открытого лица калитки.

Сеть выбрана, в кустах удод

свистком предупреждает кражу;

и молча замирает тот,

кто бродит в темноте по пляжу.