Дует восточный ветер. 
Чуть приоткрыто окно. 
Плед покрывает плечи... 
Как это было давно.
Сказка не ставшая былью, 
да седина на виске... 
Рамку покрытую пылью 
держишь в дрожащей руке.

​

Танго Оскара Строка
воспроизводит игла.
Вспомнились старые строки. 
Кто там глядит из угла?
Долгие зимние ночи,
сколько ещё впереди?
Память что-то бормочет. 
Выдан последний кредит.

​

Кто там в тени у двери?
Чьи это там голоса? 
Надо подняться проверить.
(Слабыми стали глаза). 
Снова о ком-то плачет, 
рвется со звоном струна...
Да о чем-то судачит 
вместе с пургою стерня.
  
Дует восточный ветер.  
Чуть приоткрыто окно.  
Плед покрывает плечи.  
Дремлешь ты в кресле давно. 
Годы опять уплыли.  
Да седина на виске...  
Только покрытая пылью 
рамка лежит на столе.

Люблю ночные поезда. 

Под стук колес приходят мысли, 

и вспоминаются друзья, 

ушедшие и те, кто близко.

Вдоль горизонта огоньки 

опять куда-то убегают. 

И лес опять вперегонки 

с звездой полярною играет. 

Люблю ночные поезда. 

Мне нравится их чувство ритма.

В окно купе глядит луна, 

она подсказывает рифмы. 

Чай выпит и звенит стакан. 

Мелькают тихо полустанки. 

На верхней полке сна дурман 

выходит, словно джин из банки. 

Люблю ночные поезда. 

Под стук колес я засыпаю.

А за окном уже заря

с луною в салочки играет.

В житейской суете, 

поймав мгновенье счастья, 

неудержимо мчим 

сквозь ночь и холода 

через потоки звёзд, 

предавшись дикой страсти. 

Мелькают за окном 

леса и города.

Листая жизнь свою, 

как стопку фотографий,

и зная наперёд, 

что можно, что нельзя,

мы держим путь туда, 

где строчки эпитафий 

затеряны среди 

ненужного тряпья.

Но если по пути 

шагает рядом кто-то 

и дышит в унисон 

и мысли льются в такт,

от счастья - сердце вон. 

И пусть трудна дорога 

и снегом занесён  

таежный дикий тракт. 

Ты, к ночи дописав 

ещё две-три страницы 

и миг передохнув, 

опять стремишься в путь. 

Пока спокойно спят 

Великие столицы, 

ты можешь шар земной 

один перевернуть.

В житейской суете, 

поймав мгновенье счастья, 

ты снова мчишься в путь

сквозь лучшие года. 

Пусть дышат небеса 

с тобой единой страстью. 

Пусть будет сладким миг, 

хотя бы иногда.

Племя молодое (Унывать нельзя). 

Замужем подруги, женятся друзья. 

И опять на свадьбу скоро мне идти, 

снова убедиться  в сложности пути. 

Подарить подарки, угоститься всласть, 

и в квартире жаркой от тоски пропасть. 

Пожеланья счастья и веселый смех, 

порожденный страстью первородный грех. 

Гости и родные в двери семенят.

В эти выходные все - одна семья. 

Тостов извороты: “Долгие года”, 

Поздравлений флотом правит тамада. 

Быстро пронесутся первые часы, 

Всех соединяют радости мосты. 

Пусть слегка я пьяный что-то буду врать, 

три блатных аккорда буду, может, брать. 

На балконе с кем-то буду я курить,

о проблемах вечных буду говорить.

Пусть стоит на кухне коромыслом дым, 

бьется пусть посуда: “Счастья вам двоим!”

Музыка играет самый лучший вальс. 

“Пригласить на танец мне позвольте вас”. 

“Здрасьте, - до свиданья,” - сожжены мосты.

Пробили двенадцать на стене часы. 

И большой гурьбою мы домой идём. 

Ночь нас поливает снегом иль дождём. 

Иногда пугаем редких москвичей. 

Фонари играют пламенем свечей. 

Поборов желанье на асфальт упасть, 

я такси поймаю, умирая спать. 

И пока я еду через всю Москву, 

не впущу я в сердце скуку и тоску. 

И пока гуляет в голове дурман 

песенку про это сочиню я вам. 

Но такси домчало, вот уже и дом. 

И всё завершилось добрым сладким сном.

Не надо больше плакать,

не надо, я прошу,

не надо, я уеду

и Вам не напишу. 

Вас ждут ещё другие 

друзья... и вечера. 

Забудьте всё, что было.

Что было, то – вчера.

Вечерние туманы,

короткая гроза.

Зачем в глазах слезинки: 

сплошная бирюза?

И снова рвутся струны, 

теперь - в последний раз. 

А в голове толкутся 

обрывки глупых фраз. 

Запомните мой голос 

пускай - слегка хмельной. 

И пусть моя гитара 

останется со мной. 

Уже и солнце село,

и пуст графин вина...

И куст увял сирени...

Опять - моя вина. 

Не надо больше плакать,

не надо, я прошу. 

Сегодня я уеду 

и Вам не напишу. 

Поверьте мне, не ходят 

оттуда поезда. 

Горит прощальной искрой 

вчерашняя звезда.

Мерцание светил безликих

зловещей ночью торжествует

и, прорываясь сквозь столетья,

всё наше существо волнует.

Проделав щёлку в занавесках,

фильтруя сон в горшке герани,

луны двуликий Янус злобно

с орбиты смотрит утром ранним.

Традиционно - ритуальный,

поросший мхом веков и пылью,

влекущий волчий голос-ужас

напомнит нам о тех, что жили...

Что жили прежде и творили, 

не понимая, как подвластны

подобно водам океана, 

приливам белой лунной страсти.

Художники и музыканты,

поэты, воры и пираты,

влюбленные и дуэлянты - 

луны послушные солдаты. 

Сошедшие с картин Куинджи

под звук Бетховенской сонаты,

куда стремитесь вы карнизом - 

лунатики своих талантов.

Вы, одержимые идеей,

и вы, фанатики-сектанты,

вы - те, что многое успели,

и вы - распятые таланты... 

Все закружились в лунном вихре

и растворились в тех столетьях,

откуда серебром пробившись,

остались бликом на паркете.

Как с неба дождинкою миг,

слетает с забытых книг

не то - вековая пыль,

не то – шуршанье страниц.

И так вот из года в год,

под плеск океанских вод.

В потоке дат и идей.

В потоке чисел и лиц.

Друг с другом наперебой

надежду, внушив нам с тобой,

смывая с фантазии быль,

болтают о чём-то дожди.

Им чуждо влияние лун,

служенье добру или злу.

Они поливают людей,

твердящих друг-другу: “Жди!..”

И верим... И любим... И ждём.

И каждый в своём убежден.

А кто-то напишет про нас,

возможно, что даже поэт.

А после, в таком-то году

на пыльных страницах найдут

сюжет, что, увы, так избит,

извечен, как лунный свет

Да. Может быть кто-то потом,

ломая наш старый дом,

возьмет, так, прикинув на глаз,

случайную стопку книг.

И после их бросит в огонь

и попросту выйдет вон...

А, может, будет любить.

А. Может, уловит миг.

Дождями уйдут корабли

к планете прошедшей любви.

Секундами лунная пыль

Сравняет и было и бы.

Он родился на сцене  - и он умер на сцене.

Там прошла его жизнь - его лучшая роль.

Почему он так близок моему поколению,

с грустной песней в глазах комедийный король?

Разгулялась весна - отыграла пластинка. 

Песня снова уносит в детство, к солнечным дням.

Ведь и мне отдавал свой талант по крупинкам -

Лицедей и Артист, что запомнился нам.

По его годовщинам измеряем свой возраст.

Вот и доску открыли. Там - идёт фестиваль.

Грусть моя, не молчи, жизнь - тяжелая проза.

Я смотрю его фильм - и уходит печаль.

Он родился на сцене - и он умер на сцене,

нам оставив на память грустный взгляд, песни, смех.

Четверть века прошло - не одно поколенье,

а его Фигаро не теряет успех.

Желаю всем вам счастья я в ночи.

Ночь дышит пламенем на кончике свечи.

Окончен день: он полон был забот.

Никто не знает, что нас завтра ждёт.

Но стихнут звуки города, и сон

тревоги будней гонит снова вон.

И только легкий тихий ветерок

по комнате колышет нити строк.

Из них сплетается причудливый узор,

преобразуется то в славу, то в позор,

то в озарённый лунным светом трон.

И слышится вдруг пение иль стон.

И в свете звёзд рождается мораль.

Её не выстудят ни вьюга, ни февраль,

ни страх, что так опасен для души.

А сердце всё вперёд, вперёд спешит:

который час, который день, который год.

Зимой и летом и, наоборот.

Из слога в слог, из ночи в ночь, из раза в раз.

А что в ответ: обрывки снов, обрывки фраз.

Сметая на пути печаль и грусть

и за собой оставив млечный путь,

в дороге от весны и до весны,

реальность отставляем на ночь мы.

Таков закон мирского бытия.

Придумали его ни ты, ни я.

И кто-то неизвестный нам в ночи

играет с нами пламенем свечи.

Душою прикоснись к душе -

и ты услышишь пенье скрипки,

запомнишь стан тугой и гибкий

и родинки на нём мишень.

Как беззаботна детвора,

не ведая тоску и грубость.

Давай и мы забудем глупость

и грусть прогоним со двора.

Уже свистит стрела в ночи,

несущая любовь и муку.

И тетива тугого лука

звучит. Родная, не молчи.

Душою прикоснись к душе -

и ты услышишь пенье скрипки.

Угрюмый гражданин на станции метро,

тебе я улыбнусь, обоим станет легче.

А если ты в ответ мигнешь шутливо мне,

то дальше я пойду, расправив шире плечи.

Мы все всю жизнь спешим, порою позабыв

наличие друзей и старые привычки.

Наш день - сплошной час пик, пик нашей суеты,

оборванный гудком последней электрички.

Проносятся опять потухшие глаза

полуночных окон последнего трамвая.

Ехидно смотрит ночь, пока не осознав,

что мы отчуждены, того не сознавая.

Типичный канет день отвергнутых идей,

что были, может быть, похожими на бредни,

когда меня вернёт обратно в мир людей

случайный чей-то взгляд 

                    пред полночью - последний.

Слышится тихая музыка.

В небе - дыхание осени.

Ветер забрёл опять в волосы,

схваченные легкой проседью.

Вечер упал к ногам замертво,

дождичком, видимо, скошенный.

А я иду молча, кутаюсь

в пиджачок свой старенький, ношеный.

Может быть мне это кажется,

может быть делать мне нечего,

только смеяться мне хочется

мокрым странным хмельным вечером.

Всё, о чём я сейчас думаю,

в сорок строчек вряд ли уместится.

Фонари лишь свои головы

тянут через туман к месяцу.

Вдоль аллеи иду, брошенной

одиночеством в ночь темную.

С бодуна головой дёргаю,

отгоняю тоску томную.

Летят брызги от луж в стороны,

шуршат шины такси позднего,

спешат люди в постель теплую,

гаснут окна в домах гроздьями.

И какой-то старик тронутый

заиграл вдруг мотив осени.

Из окна, что одно светится,

дождем льется мотив простенький.

Замелькали слова строфами

под аккорды старенькой скрипочки.

И парят мысли те мокрые,

что связали надежд ниточки.

Продолжает играть музыка

в ритме дыхания осени.

Ветер забрёл опять в волосы,

схваченные легкой проседью.

Вечер упал к ногам замертво,

догорает окурок брошенный,

у подъезда стою я и думаю,

весь промок мой пиджак ношеный.

Кто нас пугает обычно ночью?

Тот, кто шагает всё время рядом

и гулким эхом зашторенных окон

нас гонит суровым скользящим взглядом.

Кто разделяет звёзды и время

и управляет непостоянством?

Кто обладает твоим суеверьем

и пустоту наполняет пространством?

Кто он, тот спутник наш полуночный,

так на кого-то очень похожий?

Не пропадёт ли, как призрак, внезапно,

если случайный пройдёт вдруг прохожий?

Его ли боимся обычно ночью

или того, кто шагает с ним рядом?

Мой друг, попробуй отключиться

от повседневной суеты,

от грусти, что порой струится

к тебе в окно, пока спишь ты.

Мой друг, попробуй насладиться,

пока мгновения снуют,

пока шампанское струится,

пока часы двенадцать бьют.

Успеть вместить в одну минуту

так много нужно, всё – нельзя.

Затягивают мысли - путы:

работа, милая, друзья...

Всего одно желанье может

исполнить раз в году судьба.

И на весы ложатся, гложат:

я, мне, хочу, возьми и для...

И снова время переходит

из льда и камня в пар и дым.

И старики опять кивают,

советы дарят молодым.

И снова сердце замирает.

И снова вместе все друзья.

А то, что мысли вытворяют,

словами описать нельзя.

И это всё в одну минуту,

пока приходит Новый Год.

Надежды возникают смутно,

(а, может быть, наоборот),

пока уходит бесконечность

из данной точки в долгий путь:

вперёд - во что-то воплотиться,

назад - на прошлое взглянуть.

И мы незримо переходим

на новый уровень в сердцах.

А я хочу лишь насладиться

чертами милого лица.

Зачем вопросы и ответы -

истории извечный ход.

Дымится кончик сигареты.

Вновь наступает Новый Год.

Сам с собой я играю в слова.

И за белым окошком бумаги

набежит вдруг на берег волна,

затрепещутся по ветру флаги.

Я лежу и смотрю в потолок

сквозь устало прикрытые веки.

Там вдали синий неба глоток,

с дальних гор вниз бегущие реки.

А вокруг четырех моих стен

разыгралась, расплакалась вьюга.

Да скрипит под окном старый клён:

"Вы навек потеряли друг друга".

Но темнеет, и стихла метель,

проявив в небе новые звёзды.

И красавица снежная ель

пробуждает опять во мне грёзы.

Сам себе наливаю в бокал

я холодный шипучий напиток.

Я не знаю, кто так замотал

наши судьбы в клубок рваных ниток.

И распутать его я бы смог,

но найти его надо мне прежде.

Без пяти на часах. Новый год

пять минут оставляет надежде...

Снова слышу я чьи-то шаги.

Холодильник прервал свои трели.

И знакомым движеньем руки

открываются сонные  двери.

Сам с собою играю в слова

я на белом листочке бумаги.

Едет поезд, поезд мчится.

Верстовые сплошь столбы

улетают вдаль со свистом,

в темноту упёрши лбы.

Поезд едет, снег кружится,

льется песней лунный свет,

слово за слово ложится -

вот готов ещё куплет.

Полустанки, буреломы 

и широкие поля.

То домой, то вновь из дома

носит по миру меня.

Два товарища напротив

дремлют в сумраке купе.

Не хочу им сон испортить,

ухожу сидеть в буфет.

Не дают покоя струны.

Или я им не даю?

Сочинять стихи нетрудно -

трудно душу лить свою.

Ну, а я из тех безумных,

тех,  что струны льют из душ:

из своих, из неразумных,

мягких, словно теплый плюш.

Я в вагоне - ресторане

сочиняю новый гимн,

что спою я утром ранним

и не только тем двоим.

И гуляет вдохновенье.

И отброшена тоска.

И уходит прочь сомненье.

И аккорд берёт рука.

Тот отпечаток, что оставляет в нас плотский страх,

в картинах прячет своих художник, поэт - в стихах.

И то, что тайно тревожит сердце, выходит в свет

частично через творенья наши сквозь призму лет.

Так много нужно ещё друг другу всего сказать,

и что-то гложет, и снова ночью не будешь спать.

И, может, выйдут на свет сомненья прошедших дней,

но не найдешь ты успокоенья в душе своей.

Я непрошеный гость в своём ночном доме,

который воспроизводит голоса

недавно ушедших друзей.

Я сижу и перебираю четки капель крана.

И в этих звуках -

надежды грядущих дней.

Я сижу в полумраке и мне немного грустно

смотреть на мерцающий экран телевизора,

безмолвный, как несбывшаяся мечта.

Но я благодарен прошедшему дню

за то, что смогу его вспоминать.

Застывшие движения души

ложатся на бумагу монотонно.

О, боже мой, как были хороши

мгновения, уложенные стройно.

Как было интересно: познавать

и блефовать, неистово рискуя;

без задних ног валиться на кровать,

в блокноте впечатления рисуя;

незримо наблюдать и принимать

участие в созданьи новой пьесы;

в друзьях своих героев узнавать,

и будоражить беспокойство прессы,

и по ночам опять переживать

открытое и найденное за день;

всё снова в каждом слове проживать,

на свечку оплывающую глядя.

Застывшие движения души

ложатся на бумагу монотонно.

О, боже мой, как были хороши

мгновения, уложенные стройно.

Пью пиво я на кухне по весне,

вполголоса беседуя о жизни.

Мне просто хорошо, как в полусне.

Не ставлю в разговор я афоризмы.

В окно опять приносит ветерок

чуть сладковатый запах свежих листьев.

И сигаретный тоненький дымок

сплетается, как строчки старых писем.

Не нужно мне сегодня лишних слов.

Пусть ненадолго - сгинули сомненья.

И в сокровенных тайнах новых снов

впоследствии не будет сожаленья.

А на столе гитарою звенит

твой старенький транзисторный приёмник.

И в песне барда вновь и вновь не спит

веселый и беспечный добрый гномик.

Старинный друг, признаюсь я тебе:

от пива я немного сентиментен,

и чушь нести позволю я себе,

но только без злорадства и без сплетен.

А завтра я отправлюсь снова в путь.

Не знаю, приведёт куда дорога.

И в те часы, когда мне не уснуть,

знакомый профиль вспомню у порога.

Ну, а пока в открытое окно

весна приносит запахи сирени.

Пью пиво я с тобою за одно.

И всякие отброшены сомненья.

Сокрыты тайны бытия

в глубинах мирозданья.

И я ищу их по ночам

во тьме самосознанья.

А музыкант играет вальс

спокойно на три счёта.

И проплывает предо мной

непознанное что-то.

Да, музыкант играет вальс,

а я ищу ответы

и за одной другую ем

нервозно я конфеты.

Сокрыты тайны бытия -

мне к ним не подобраться.

И к мысли скоро я приду -

всё так должно остаться.

А музыкант играет вальс.

Танцуют на три счёта

Спиноза, Гегель, Фейербах

и с ними ещё кто-то.

Забудь свои тревоги

сегодня в час ночной.

Дорога от порога

сверкает под луной.

В траве поёт кузнечик,

за печкою сверчок

настроил свою скрипку -

смелее будь, дружок.

Скорее, ждёт удача

и дальние края,

покуда на востоке 

не теплится заря,

покуда предрассветная

не выпала роса

и к тайнам нас зовущие

не смолкли голоса.

Тебя пугает ветер?

Но он всегда ревёт.

Эльфийский колокольчик

нас к подвигам зовёт.

Поверь, что не собьёшься

в глухих лесах с пути.

И с верой и надеждой

сквозь ночь и страх иди.

Не трусь, когда в засаду

сумеет враг завлечь.

Поверь, в руке не дрогнет

волшебный острый меч.

Он голубым сияньем 

разгонит тьму вокруг.

И мы тогда плотнее

с тобой сомкнёмся в круг.

Плечом к плечу прижавшись,

сквозь тысячи преград

пройдёт к заветной цели

сплотившийся отряд.

А после, на привале,

за чаркою вина

польётся дым из трубок

и зазвенит струна.

Польётся тихо песня

про славные дела,

про огненные взоры,

высокие чела,

сокровища и тайны,

про шорох древних рун

и серебристый отблеск

давно прошедших лун.

Дорога от порога

сулит тернистый путь.

За дальнею заставой

свой край не позабудь.

Когда же возвратишься

однажды ты домой,

то будет чем гордиться

перед самим собой.

Гуляют сумерки. На скалах голубых

всё стихло в ожидании покоя.

Двенадцать лебедей в коронах золотых

проносятся над кромкою прибоя.

Гуляют сумерки. Шумит девятый вал,

подтачивая каменную стену.

Вот солнце село. Луч взметнулся и упал,

в последний раз позолотил он пену.

Мерцают звёздочки. Витает сна дурман.

Выходят из расщелин сказки строем.

Уж полночь близится. Спускается туман,

и песня тихо слышится из моря.

А в старом замке засыпает юный принц

и вспоминает песенку русалки.

Лишь слышен шорох недописанных страниц

и скрип деревьев в королевском парке.

Он вспоминает всё один и тот же день,

когда, волною сброшен как снарядом,

за борт упал. Пучины вмиг сомкнулась тень,

и никого не оказалось рядом.

И никого не оказалось, чтоб помочь.

А после начались уже виденья.

Он помнил девушку средь волн, и помнил ночь,

и смутно помнил ангельское пенье.

Был во дворце потом роскошный шумный бал

по случаю чудесного спасенья.

И принц русалочку, конечно, не узнал

в немой красавице - печальной и весенней.

Потом он смог свои виденья осознать.

Но не расторгнуть ей уж злые чары:

на ноги голос согласилась променять,

чтоб день любить, а после - пеной стала.

Всё как всегда. Любовь жестока и слепа

и требует опять кровавой жертвы.

И розовеют вечерами облака,

и песенку разносит легким ветром.

И море смолкнет, новой песней прозвенит.

Двенадцать птиц вдруг в братьев превратятся.

Добро, конечно, злые козни победит -

всё в сказках хорошо должно кончаться.

Всё так и будет, мне поверь Ну, а пока

подсматривать конец не будем сказки.

Волшебник Оле к нам спустился, как всегда.

Пусть на зонте не потускнеют краски.

Не печалься, милый друг - всё пройдёт.

Набирает поезд пусть быстрый ход.

Раньше времени грустить не спеши.

Ты успеешь ещё всё совершить.

Бледно светит над дорогой луна.

На пути встает лесная стена.

Страхи только ты в душе не буди.

У тебя ведь всё ещё впереди.

Пусть тревогу и печаль смоет дождь.

Сокровенного в душе лишь не трожь.

Ты гитару свою лучше настрой

И про дружбу и любовь песню спой.

Птицей пусть она взлетит над костром.

Белым голубем отправится в дом.

Кому надо сообщит, что любовь

Не умрет, покуда есть в жилах кровь.

Над тайгою тихо встала звезда.

По дороге вдаль бегут поезда.

А мечта рекой течёт на восход.

Дальний белый прогудел пароход.

На холме в Карелии над озером 

распласталась белой песней ночь.

Тёплый дождь полночной тихой прозою

гонит от костра в палатки прочь.

Вдалеке над сопкой блещут молнии.

Поднял ветер легкую волну.

Я спешу запомнить ту гармонию

прежде, чем щекой к тебе прильну.

На холме в Карелии над озером

спят в палатках добрые друзья.

Не мешают им раскаты грозные.

Тихо сочиняю песню я.

Песню про тебя и про скитания,

шумные пороги и леса.

Тишина одна внимает втайне мне,

распахнув озёрные глаза.

А заря уж снова занимается,

розовея, манит вновь восток.

Лето ещё только начинается.

Шелестит исписанный листок.

Прощальный гудок паровоза.

Косой быстрый росчерк дождя.

Как в сердце вонзилась заноза,

но боль ощутишь погодя.

А поезд всё ход набирает

и скоро уж въедет он в ночь.

Да небо всё ниже свисает,

озёра проносятся прочь.

Как сон, незаметно промчались

недели в Карельской глуши.

На память на зиму остались

грибы, что успел засушить.

Остался оборванным эхом

простор для полёта мечты

и лег в душу радостным смехом,

тоску вытесняя в кусты.

Дорога уносит нас к дому.

Не виден во тьме поворот.

И льется мотивом знакомым

карельский прощальный фокстрот.

Когда мой дом наполнит грусть,

я в полумраке, словно вор,

к окошку тихо подкрадусь,

в ночной вживаясь разговор.

И мириады видя звёзд,

я вслушаюсь в их плач и смех.

Блеск добрых взглядов, полных слёз,

пробудит веру вдруг в успех.

Друзей я вспомню: тех, кто был,

и тех, кто есть, но отдалён,

кого давно я приручил,

и тех, кем сам я приручён.

Я знаю: в чёрной глубине

средь бесконечности и тьмы

есть тот, кто помнит обо мне,

есть тот, с кем в мыслях вместе мы.

И ночь, покой мне возвратив,

отпустит спать в конце концов.

И свой пронзительный мотив

споют мне сотни бубенцов.

Не ищите меня в этом городе,

им по горло давно уже сыт.

Я почти утонул в этом омуте,

что у вас называется быт.

И по тропкам, листвою заброшенным,

я уйду утром ранним сырым.

И не буду я гостем непрошеным,

и сомнений рассеется дым.

И надеждой со мною поделятся

сентября голубые глаза,

и мотив незнакомый навеют мне,

а слова мне подскажет гроза.

Перебором гитарным раскатистым

пронесется над лесом хмельным,

словно хочет с бродягой мечтателем

попрощаться до новой весны.

Из полей донесет ветер шорохи,

принесет холода перемен.

И листва, что лежит в куче ворохом,

вдруг ощутит, что ждет её тлен,

и закружится в вальсе сконфуженно,

в окруженьи невидимых стен.

Баритон саксофона простуженный

разразится обилием тем.

И внезапно отчетливо, трепетно

зажурчит под пригорком река.

В ней веками сомнение лепетом,

но река всё течёт сквозь века.

И никто не нарушит гармонии

улетающих осенью стай,

как финальные звуки симфонии,

наполняя, текут через край.

Я очнусь и сорву на прощание

первый красный кленовый листок

и, подобно обычным желаниям,

засушу между песенных строк.

И, быть может, контуженной осенью,

мне подобной пропащей душе,

подарю те листки зимней проседью,

а, быть может, оставлю в плаще.

Сидишь в своем кругу и пьешь вино.

Кругом темно и лишь мигают свечи.

И, словно в старом сказочном кино,

тихонько оплетает души вечер.

И сердце чаще бьётся, и мечты

переплетаются с волшебными мирами.

Приходит ощущенье красоты

и доброй сказки, что была любима нами.

Тогда, под звон бокалов, звёзд и снов,

и серебристых лунных флейт и скрипок

без задних мыслей и без лишних слов

сольются пожелания в напиток.

И, осушив до дна большой бокал,

по кругу пущенный незримым метрдотелем,

и, ощутив, что каждый лучше стал,

под новогодний бой часов тоску развеем.

Раскрыв окно, в себя впитавши ночь

и млечный путь - забытую дорогу,

пред рождеством прогоним страхи прочь

и души отогреем понемногу.

Я разорву напополам

ту боль, что мучает тебя,

и завладею тобой... сам, 

и обогрею у огня.

Я подарю тебе мечты,

их блеск в камине, сучьев треск...

Я подарю, но только ты

не осуши мой алчный всплеск.

Не осуши в один глоток,

не утопи меня в тоске,

не торопись сорвать цветок

луны на розовом стекле.

Взгляни (в последний, может, раз)

на наши тени на стене.

И отраженье своих глаз.

оставь в моих на самом дне.

Солнце снова зашло, сделав круг.

Неожиданно зашёл старый друг.

И на кухне потекли мысли вспять.

После третьей - перестали считать.

А потом на экране пурги

я увидел нас обоих - других.

Но опять, как всегда, промолчал.

Только снег что-то в окна стучал.

Снег в душе, снег валит, всё в пыли.

А ты ждешь всё, когда же вдали,

Свет забрезжит, надежда придёт,

Вера - силы душе придаёт.

Вера в сказку, вера в дружбу, в любовь.

То, что было, возвращается вновь.

Я окошко раскрыл, впустил ночь.

Песня снова уносит нас прочь.

Вновь холодно и вновь метёт метель

над брошенным в лесной глуши чертогом.

А я иду, иду сквозь сон и хмель,

как зверь во тьму несусь я из берлоги.

Со мной ружье и верный старый пёс.

Есть женщины: у моря... и в долине.

Но ветер чувство новое принёс,

и я ушёл - и вот один я ныне.

Я - Пан, я - бог лесов, полей и рек,

я - блудный сын волшебницы-природы.

И в девственном лесу свой кончить век

мечтаю я, а срок укажут годы.

Могу я выйти из любой глуши,

но не найду я сам к себе дороги.

Переплелись течения души:

они ревут как горные отроги.

Настала ночь и месяц вновь встает.

И вновь свистит во тьме шальная пуля.

Когда-нибудь она меня убьёт,

а не убьёт, так я найду - другую.

Открой свою мне тайну, незнакомка.

О чём грустишь ты в полутьме вагона,

пока под стук, незримый и негромкий,

назад уходят в сумерки перроны?

Быть может, ты пугаешься рассвета,

который притаился за стеною,

склонившихся деревьев, иль колёса

страшат тебя пустою болтовнею?

Твой взгляд поверх меня струится мимо,

как отблеск фонарей над верхней полкой.

И молча целый день уже сидим мы, 

затерянные в стоге две иголки.

Сменяются на кипарисы ели,

выходят, как солдаты, из рассвета.

Уже цветут каштаны. Неужели

весна в разгаре? Скоро будет лето...

И к мысли я пришёл такой банальной:

мы думаем с тобой одно и тоже, -

что встреча наша не была случайной.

и на пути твоём я – не прохожий.

Доедет поезд, быстро  разойдёмся

по сторонам - ну, что ж, - дорожный случай.

Друзьям расскажем, даже  посмеемся,

что от судьбы  такой был шанс получен,

но упустил... Так может, незнакомка,

решим судьбу - изменим ход событий,

пока несёмся мы незримо и негромко,

пока не объявили час прибытья?

Осень снова пришла,

заметает дороги листвою.

И по ним я брожу

сам с собою, один на один.

Осень снова пришла,

а тебя нету рядом со мною.

Я на речку смотрю,

на оковы из тоненьких льдин.

Ты ушла от меня 

по увядшим цветам мимо дома,

мимо старого леса

и грустно стоящих осин.

И по зеркалу неба,

в то время ещё голубому,

пролетел, клокоча,

журавлей растревоженный клин.

Ты ушла от меня,

не сказав ничего на прощанье.

Я пытался догнать, 

но свернул с полдороги назад.

Я запомнил тебя,

завершая обряд созерцанья.

Было пусто вокруг,

лишь шептался запущенный сад.

Время дальше пойдет:

всё покроется снегом и пылью.

Буду тихо грустить,

зажимая тревожно лады.

Ну, а может весна

снова песенку сделает былью.

С треском вскроется лед

под ударами талой воды.

Тихо встану тогда

и открою я настежь окошко,

пропущу сквозь себя

отрицанье своих перемен.

И надежда вкрадется тихонько,

как драная кошка,

и укроется в тень

фотографий, портретов и стен.

Наступила весна.

Я про осень стихи сочиняю.

Не могу я найти

отраженье в разбитом окне.

И разносит сквозняк

вместе с пылью моё – “Осязаю!”

На обрывках листков

утопает надежда в вине.

Наступила весна

и природа проснулась от спячки.

Разлетелся, упав,

на фрамуге осколок дождя.

Воробьи во дворе

суетятся, порхая от счастья,

а транзистор бубнит,

вспоминая опять про вождя.

Наступила весна

и поэтому всё встрепенулось.

Пробуждение чувств,

словно сольный концерт соловья.

Хоть не верил я снам,

но мечта вновь ко мне повернулась

и пробрались в стихи

“ты” и “я”, за собою зовя.

Растворился туман -

раскуроченный призрак былого.

И упал из окна

горсткой пепла исписанный лист.

Счастье ходит вокруг

и не надо нам счастья другого,

кроме песни любви,

что нам дарит с тобой гитарист.

Он играет в ночи.

Блик огня на лице быстро скачет.

Он про осень поёт,

и становится краше весна.

И ты можешь грустить,

если сердце тоскует и плачет,

засмеявшись потом,

пробудившись внезапно от сна.

Мерцают огоньки ночной Москвы

сквозь розовые сумерки заката,

и наползают тучей синей сны -

подручные незримого магната.

И, как прилив, внезапно охватив

витрины, улицы, дома и переулки,

они играют - каждый свой мотив,

возникнув из магической шкатулки.

И как туман крадется из болот,

они крадутся сквозь дверные щели,

чтоб совершить в душе переворот,

чтобы внушить нам то, во что мы верим.

И только шорохи полуночных машин

слегка пугают полуночных пешеходов,

и те спешат, и сны спешат вслед им

и тихо прячутся в подземных переходах.

Мерцают огоньки ночной Москвы:

все меньше окон, больше звёзд на небе.

Пусть каждому его приснятся сны,

пока заря не возвестит о Фебе.

Я рисую картины стихами,

осторожно, мазок за мазком.

Расплескались вновь строфы волнами,

проплывая за пыльным окном.

Я рисую стихийно, спонтанно,

ночью - всё, что я днём увидал.

Я рисую, и  звёзды в тумане

тают тихо, как тени у скал.

Я рисую зарю на востоке,

длинный поезд среди тишины.

Я рисую надежду в потоке

звуков песни, что мне лишь слышны.

Я рисую грозу над холмами,

что синеют сквозь строки дождя.

Я рисую разрывы и пламя,

что бушуют в душе у меня.

Я рисую незримые нити,

что возникли меж мной и тобой,

нетерпенье, пути и открытья

и, конечно, дорогу домой.

Я нарисую на стене окно,

которое выходит в океан.

И в кухне, где уютно и тепло,

растают сны и курева дурман.

С водою я смешаю небосвод.

Воткну иглою в море синий мыс

и белый парус – средство от невзгод -

далекий, как несбывшийся каприз.

Поставлю стол я с пачкой сигарет,

бутылку, пару рюмок - для нутра.

Твой взгляд - улыбкой теплою согрет,

и разговор начнется - до утра.

Потом открою шире я окно,

чтоб ветер шум прибоя доносил,

соединяя разное в одно,

хоть я его об этом не просил.

Я так хочу тебе присниться

и нашептать тебе о том,

что, в общем, может и не сбыться,

а если будет, - лишь потом.

Я так хочу водой в стакане,

иль занавеской на стекле,

иль пылью в глубине дивана

незримо рядом быть во мгле.

Я быть хочу твоей подушкой,

или шуршащей простыней,

чтобы напеть тебе на ушко

про то, как хорошо со мной.

Про то, как хорошо ложиться

в уже согретую постель.

А мне в холодной вновь не спится,

ведь на дворе всего апрель.

Было славное время

мы писали стихи

и с наивной улыбкой

совершали грехи.

Не боялись мы ветра

и на все был ответ.

Он мерцал как надежда

в огоньках сигарет.

Проходили мгновенья,

как  столетья в кино.

Мы меняли пристрастья,

попивая вино.

И оборванным эхом

отзывались в ночи

хором спетые песни

над мерцаньем свечи.

Понимая значенье

наспех сказанных фраз

про любовь и сомненье

мы вплетались в рассказ,

где душой, а где телом,

где с надеждой в глазах,

позабыв отраженья

глубоко в зеркалах.

Мы играли в наивность

и беспечность порой,

хорошо понимая,

что играли лишь роль.

И, оставив сомненья

для возможных идей,

начинали попытки

воспитанья детей.

И на кухнях ночами,

обо всём говоря,

мы сличали попытки

воспитанья себя.

А мгновенья сгорают,

словно искры в ночи.

День восходит незримо

над огарком свечи.

Я зайду к тебе во вторник.

Поломаю табуретку.

Опрокину пару чашек

и тихонечко зевну.

Под окном промчится дворник.

Кошка слопает котлетку.

Сядет тихо стайка пташек

на ближайшую сосну.

Я зайду к тебе во вторник.

Ты меня радушно встретишь.

Обольёшь меня улыбкой

и водой из котелка.

Под окном промчится дворник.

Ты в руках топор повертишь.

Угостишь меня бутылкой

из прозрачного стекла.

Я зайду к тебе во вторник

потрепаться о насущном:

о событиях в ЮАРе

иль другой какой стране.

Под окном промчится дворник.

Я прикрою свою сущность.

И не в пьяном, не в угаре

не полезу по стене.

Я зайду к тебе во вторник

с пламенеющей любовью.

Из души её я выну

благородную рукой.

Под окном промчится дворник.

На меня ты цыкнешь бровью.

И уйду я сквозь малину

предрассветною средой.

Колышет занавески ветер.

Играет с нами в прятки вечер.

Рождает много версий фраза.

Содержит миг лишь краткий правду.

Момент настанет встречи скоро.

Займется звёздным звоном небо.

Возьму тебя за плечи молча.

Вопрос возникнет: - “Кто мы?” - снова.

Осветит месяц землю тихо.

Прорежут стену тени резко.

Дыханью молча внемлю только.

На миг застыло время словно…

Город вырос из тени средь ночных облаков.

Два десятка сомнений начали свой отлов.

И случайный прохожий, не успевший опять

на троллейбус последний, начинает мечтать.

Ярко вспыхнула спичка. Потянулся дымок.

Над витриной табличка. Под витриной замок.

Магазин, перекрёсток, и опять магазин.

На заборе набросок. В лужу пролит бензин.

На усталые плечи навалился мир грёз.

Зажигаются свечи веселящихся звёзд.

А вперёд убегает неизвестность опять.

Кто-то счастье поймает, кто-то свалится спать.

В вечность течёт ночь.

Будет опять день.

Гордый герой прочь

скрылся  в свою тень.

Крутится старый диск -

слушать мешает треск.

Был ли оправдан риск?

Будет ли чист блеск?

В вечность идет ночь.

Гонит рассвет тень.

Песня летит прочь.

В новый большой день.

Проносятся звезды,

проносятся годы,

недели и дни.

А мы остаемся

в огромной вселенной,

как в бездне, одни.

А где-то, а где-то,

вдруг небо рассветом

прорвёт горизонт.

И встанет над миром,

над морем, над лесом

космический зонт.

А двое различных,

и каждый отличный,

но в разных местах.

Посмотрят на небо

в своих  сокровенных

и лучших мечтах.

И, может быть где-то

в просторах вселенной

сойдутся пути.

На стыке галактик

вдруг смогут два мира

друг друга найти.

На стене висит картина,

за окном растет рябина,

над рябиной клетка неба,

я сижу и стражду хлеба.

На полу со стёртым лаком

в полусне лежит собака.

Над собакой сверху крыша,

а в подвале рыщут мыши.

Высоко над крышей - птица,

вряд ли грач, скорей - синица.

А под ней бежит дорога,

и людей совсем немного.

Женщина в модняцкой шляпке

что-то прёт в огромной папке

и, в преддверьи скорой ночи,

дотащить быстрее хочет.

В этой папке, между прочим,

интересное всё очень.

Среди прочего картина:

“За окном растет рябина.

На полу со стёртым лаком,

развалясь лежит собака,

доедает кусок хлеба ...”

(Тот, что съесть хотелось мне бы.)

В звёздном небе та же птица.

Ну, а мне опять не спится.

А в глазах опять картина:

за окном растет рябина…

Вечер, полумрак, Москва, на дворе - капель.

Выходной, весна, тоска - март или апрель.

Касса, переход, метро, спекулянт, билет.

Что сегодня там дают: фарс или балет?

Гардероб, фойе, толпа, мрамор, яркий свет,

билетёрша, зеркала, туалет, буфет,

лестница, ковёр, цветы, парочки, смешки,

фотографии, буклет, шорохи, шажки.

Неожиданный звонок, суета сует.

Что сегодня нам дадут: фарс или балет?

Постепенно гаснет свет, затихает скрип.

Зала взгляд в один момент к сцене вдруг прилип.

А реальность, что вокруг, растворилась вдруг.

И возник из тишины новый мир и звук.

Что же это за тайна такая?

Как ни крутишь, выходит не так.

Мне рассудок вопросы терзают...

Что же было?.. Наивный дурак!

Как понять мне, а было ли что-то,

иль потом всё приснилось во сне?

Были песни, а после – работа,

были встречи... Не стало ясней.

Был тот год, когда в серые будни

вдруг проскальзывал праздника час.

Был тот год, что теперь не забуду.

Был тот год у меня... Нет, - у нас.

Да, у нас с тобой многое было...

Всё гадаю, а было ли то ...?

Помнишь  ли или всё позабыла ...?

Этот червь на душе как влитой.

Вновь и вновь перебрал твои фото.

Здесь улыбка, здесь страх, здесь обман ...

Тонет..., тонет сознанье в болоте.

Забирается в душу туман.

Сегодня я в пути опять, - который день.

Который раз вокруг меня обходит тень.

Который встретил я восход, меся песок,

и чувствовал, как в такт шагам стучит висок.

И надо мною чехардой то снег, то дождь.

Но не от снега и дождя по коже дрожь.

Далёк мой дом и за спиною много дней.

А путь один, и цель одна - стремиться к ней.

Но где она и кто она, - не знаю сам.

И я ищу её опять, теперь в лесах.

Пески остались позади, вдали моря.

Роняет осень вслед листы календаря. 

К весне я море переплыл и стал у скал.

Я так устал, но не нашел, чего искал.

И вот я лезу на хребет, вперёд, за ней.

А ветер воет и зовёт с родных полей.

С отрогов я спустился в степь, уж виден дом.

Но что мне дом, коль не нашёл, и что потом?

Ну а потом попью чайку, сосну часок.

Потом надену сапоги, - месить песок.

Опять кончается январь,

опять качается фонарь,

и снег идёт

и всё заносит понемногу.

А на снегу твои следы,

меня уводят от беды.

И снег идёт

и всё заносит понемногу.

У каждого особый след.

У каждого особый свет.

И снег идёт

и всё заносит понемногу.

Мне песенку поет метель.

А ты мне открываешь дверь.

И снег идёт

и всё заносит понемногу.

И пусть кончается январь,

и пусть качается фонарь,

и снег идёт

и всё заносит понемногу.

Но ты со мной и мне тепло.

Пускай дрожит в окне стекло,

и снег идёт

и всё заносит понемногу.

Горит в квартире яркий свет

и на столе стоит обед.

Пусть снег идёт

и всё заносит понемногу.

Образы нас посещают по ночам

И приносят осознанье и обман.

Мы, как маленькие дети, верим им.

И, решенья принимая, после спим.

А на утро, взявши куртки, мы идём

на работу как в болото и не ждём,

что придет к нам наша муза или друг.

И на лицах - отрешенье и испуг.

Никого мы не боимся, но подчас

не хотим мы, чтобы кто-то понял нас.

Не хотим открыться настежь пред людьми.

Ну, а ночью остаемся вновь одни.

И приходят вновь виденья в гости к нам.

И мечтаем быть поближе мы к друзьям.

И ложатся мысли к мыслям как слова.

Строчки - будто на бумаге... День – глава.

Зажигаются звёзды и млечным путем

от меня убегают шепча.

Зажигаются звёзды над сонной тайгой, 

так касается полночь плеча.

Вот костёр прогорел, чай весь выпит давно,

и уже больше нечего петь.

Вот прижавшись к палатке небритой щекой,

я пытаюсь к тебе улететь.

                   * * *

Фонари догорают, и, вроде, метель 

затихает, и скоро рассвет.

Фонари догорают и пусто в душе от того,

что тебя рядом нет.

Но звучит всё в ушах тот нехитрый мотив,

что сейчас у костра ты сложил.

И внезапно становится сердцу теплей,

и надежда по дому кружит.

Вот так бы шёл и пел, плюя на всех,

кто смотрит косо, просто... я весёлый.

Ведь в городе давно уж стаял снег,

и посевная развернулась в сёлах.

Чего грустить, хоть и пустой карман,

да и в желудке не совсем уж тесно.

Ведь в воздухе стоит такой дурман:

весна пришла, пора на волю песням!

Лица тех, кого встречал ты раньше,

ночью молча выстроились в ряд.

И опять терзает, память раня,

незнакомо-близкий странный взгляд.

Города и страны канут в лету

в веренице расставаний – встреч...

В чёрном небе крутятся планеты.

Век бы не снимал я руки с плеч.

Утро, в подсознание проникнув,

день погонит снова наугад.

Может где-то посреди возникнет

беспредельно-близкий чей-то взгляд.

И тогда, в то самое мгновенье,

совершив положенный обряд,

в душу тихо заползет сомненье

и пополнит бесконечный ряд.

Всё, что можно было выпить, -

выпито давно.

За окном ночное небо.

В комнате - темно.

Тишина в ушах играет

музыкой любви.

Я всегда с тобою буду -

только позови.

Я примчусь к тебе на крыльях

летнего дождя.

Я влечу в твое окошко

песней соловья.

Я всегда с тобою буду

музыкой в душе.

Ну а нет - тогда останусь

тенью на клише.

Футбольный мяч в окно влетел со звоном,

и врассыпную разбежались дети.

Приемник на столе ревел Кобзоном.

И в салочки играл с листвою ветер.

По улице проехала машина

и окатила тротуар водой из бака.

В лучах заката вспыхнула витрина.

Проснулась и залаяла собака.

А за окном уже темнело небо,

и мяч в углу валялся  беспризорный.

Кончался день, который был... (иль не был).

И тихо проявлялись в небе звёзды.

Стекло, пугая страшными зубами,

глядело на старушек у подъезда.

А те месили тайны меж дворами

и воплощали в жизнь решенья съезда.

Толпа вдруг неожиданно созрела,

достигнув в душах вскоре абсолюта.

Все, радостно крича “Ура!”, глазели

на вспышки первомайского салюта.

- Послушай!

Я знаю за морем,

немного за  горизонтом,

есть остров…

- Я знаю. Возможно,

туда улетают птицы

и на ночь садится солнце…

- Послушай, ты только послушай!

Бывает такое на свете:

там небо всегда голубое

и дует попутный ветер.

Там утро свежо и прохладно,

и нежен, и тёпел там вечер…

Махнуть бы туда

нам с тобою.

Мы счастливы будем

и дети…

- Что будет, когда мы вернёмся?

- А стоит ли нам возвращаться…

- Придется.

Нельзя же на месте,

всё время на месте  вращаться.

Ведь ехать

всегда веселее,

чтоб лица облизывал ветер…

- Послушай, за морем есть остров…

- Но он не один же на свете.

С него тоже видно море.

И в море, за горизонтом

есть город…

В нем счастливы двое:

что утром встречают солнце,

что жизнь не кружится на месте,

и вновь поворот дороги…

- А ноги?

- Ну что же, ноги…

Шагают в такт ритму песни.

- О чём же поведает песня?

- О многом:

о счастье быть вместе,

о том, что за морем есть остров,

что жизнь не проходит на месте…

- Послушай!..

Незаметными штрихами

я рисую, как картину:

вечер, небо с облаками,

дом,  знакомую квартиру.

Сквозь открытое окошко

слышны звуки патефона.

Сладко спит на стуле кошка,

и на люстре нет плафона.

Незаметно, лишь штрихами

я рисую. На портрете

грусть, и тени под глазами,

пыль на стёршемся паркете.

Обстановка в полумраке:

стол, буфет и два бокала.

И прогулка в старом парке,

и прощанье, и вокзалы.

Незаметными штрихами...

Я рисую. На бумаге

встали новыми стихами

строки черно-белых магий.

Снова, снова тот же образ.

Те же лица в круге света.

Снова слышу милый голос

в полумраке у буфета.

Вечером под шум прибоя

дует ветер, гнутся мачты.

Я возьму тебя с собою -

ты уснёшь от мерной качки.

Тьма туманом скроет берег -

поплывём дорогой звёздной.

От прохлады нас согреет

фляга рома ночью поздней.

На заре тебя разбудит

резкий возглас глупой чайки.

Вздох свободы приподнимет

грудь  красивую под майкой.

Мы на палубу взберёмся.

Ветер - паруса надует.

Крепко за руки возьмёмся:

встретим утро поцелуем.

Дальше, встану я к штурвалу,

закусив зубами трубку.

На меня взглянув лукаво,

ты пойдёшь за чем-то в рубку.

А потом, подкравшись сзади,

развернув меня за плечи,

угостишь меня оладьей,

потому что больше нечем.

Я - нахмурю грозно брови.

Ты - надуешь грустно губки

и с сознаньем тяжкой доли

приготовишь нам закуски.

А потом мы якорь бросим

возле голубой лагуны

и дельфинов мы попросим

станцевать у нашей шхуны.

А потом на желтом пляже

будем загорать нагими:

пальм кордебалет в плюмаже,

небо синее над ними.

Над кормой луна зажжется.

Вечер нас обдаст прохладой.

Ты ко мне сильней прижмешься...

Больше ничего не надо.

То было прошлою зимой.

Я поздно ночью шел домой,

и, вдруг, в ночи передо мной

звезда упала.

А я подумал: “Чёрт дери,

судьба в твоих руках - бери!”

Трамвай вдали скрипел дверьми,

искря по шпалам.

Когда же я пришел в свой дом,

сидел он молча за столом,

и я глаза скосил на лом

(за шкафом справа).

Он выше был и с бородой,

короче - именно такой.

И я подумал: “Шут с тобой”.

И полегчало.

С тех пор он был всегда со мной.

Его дыханье за спиной

мне не давало впасть в покой,

и то - не мало.

Он всё меня куда-то гнал,

он мне покоя не давал,

и я себя не узнавал

в том славном малом.

Меня учил он в такт шагать,

стихи легко в ночи слагать.

Учил рубить, пилить, строгать -

и всё по нраву.

Я был прилежный ученик,

хоть и не вел за ним дневник.

К нему как к брату я привык

вполне по праву.

Я словно стал самим собой...

Лишь иногда ночной порой

гадаю: кто же он такой

и что с ним стало?

Его предназначенье в том:

прокрасться к бедолаге в дом,

растормошить его, потом -

проблем навалом.

Я знаю: этою зимой

средь ночи кто-нибудь домой

наедине с самим собой

придёт усталый.

Ему, быть может, повезёт -

его на кухне подождёт

и за собою поведёт

тот добрый малый.

Ты всё время другая,

но всё время одна.

Наполняю до края,

выпиваю до дна.

Сколько было вопросов.

Скоро ль будет ответ?

Как обычно всё просто.

Бьет прибой в парапет.

И с луною играя,

приливная волна

наполняет до края,

отдаваясь сполна.

Предложение дружбы

кто-то напрочь отверг.

То что было не нужно,

не случилось в четверг.

Вот и всё. Что же дальше?

Дальше будет рассвет.

Поклонившись нижайше,

Пробормочешь: “Привет...”

Но утонут в приливе

и слова, и крыльцо....

Только ветер в порыве

бросит пену в лицо.

Лужи лежат и глядят на меня.

Я мимо них спешу.

Нити дождя обгоняют, звеня,

в лужи воткнувши иглу.

Лужи лежат у меня на пути.

Чёрт бы их всех побрал.

Солнце прошу я: “Браток, посвети,

чтоб лужи канули в пар”.

А чуть в сторонке играет малыш.

В луже блестит бензин

радугой - маленький мир среди крыш,

средь магазинных витрин.

Лужи встают на пути - коробки

смело в них он кладёт

и, начерпавши воды в башмаки,

к пристани дальней ведёт.

Кончился дождик, и сохнет асфальт.

Радуга вместо крыш.

Где-то в душе просыпается альт,

где-то играет малыш.

Лужи лежат и глядят в облака.

Я мимо них спешу.

Ярко сверкают тех луж зеркала,

только я в них не гляжу.

Лужи, лужицы, моря,

ручейки и реки...

Доплывёт ли до тебя

мой корабль во веки?

Солнце вышло из-за туч,

радуга смеется.

И, быть может, новый луч

нас с тобой коснётся.

Спи малыш и пусть тебе приснится

зелено-лиловый океан,

над водой парящие две птицы,

и на палубе отважный капитан.

Спи малыш, пускай уйдут тревоги.

Ветер надувает паруса.

Выйдем мы на лунные дороги,

где с водой сомкнутся небеса.

Спи родной, забудь дневные страхи.

Звёзды начинают хоровод.

На земле иль на море, в горах ли

всё спокойно, спи,.. но только вот....

Только вот пускай тебе приснится

зелено-лиловый океан,

над водой парящие две птицы

и на палубе стоящий капитан.

Капитан закурит свою трубку,

пустит дым... в сцеплении колец

вспыхнут звёзды. Ночь ответит гулко,

в такт биению встревоженных сердец.

Спи родная, слышишь как скребётся

зелено-лиловый океан.

Пусть поёт, раз о любви поётся,

там, на мостике, твой верный капитан.

Стихи и дети - плод греха -

своим любимым, пролетая,

мы дарим ночью впопыхах,

добра и зла им не желая.

Мы превозносим красоту.

В порывах новые мнём платья.

Но прорезают темноту

пока что крепкие объятья.

А после остается вздох

или восторженные строчки.

Кого-то застаёт врасплох

подросший парень или дочка.

Но плоть притягивает плоть,

а муза воспевает музу.

И снова нас закружит ночь

прекрасной музыкой союза.

Весна врывается в окно 

ночною тишиной.

Не то луна, не то фонарь

свисают надо мной.

Я вышел из дому пройтись

без цели, наугад.

Брожу, бубня под нос стихи,

уж два часа подряд.

А ты сидишь себе и пьёшь

на кухне кофеек

и о моей любви тебе,

наверно, невдомёк.

С тобой мы встретимся ещё

чрез сотню лет иль две,

и я прочту тебе стихи,

а может, не тебе.

А коли будешь и не ты,

то ты, наверняка,

тогда же встретишь где-нибудь

ну, скажем, моряка.

И время вместе полетит

с весенним ветерком

и мне окно посеребрит

подлунным вечерком.

И я опять пройтись решусь

и выйду я во двор.

И двор со мною заведёт

бесцельный разговор.

И выкурю, в ночи бродя,

с десяток сигарет.

И вдруг, тебя во тьме найдя,

скажу тебе: “Привет!”

Троллейбус прошуршал

по мокрому асфальту,

искрой закат пронзил

и скрылся за углом.

Стихали не спеша

в умытых окнах-смальтах

лучи, что отразил

стоглазый блочный дом.

А запахи весны

меня из дома гнали.

И вышел я пройтись

сквозь сумерки и двор.

Решил я прояснить

вопросы, что смущали,

а мысли разбрелись,

почуяв разговор.

Вот так я и бродил,

бессмысленно шатаясь,

от дома до угла,

я шёл - куда влекло,

огонь гася в груди,

да рифмам улыбаясь,

я снова убегал

куда-то далеко.

Темнело не спеша.

Я не спеша вернулся.

На лавочку присел

и вынул свой блокнот.

Соседке, что прошла,

я молча улыбнулся,

а в воздухе висел

аккорд из звёздных нот.

Троллейбус прошуршал

по чёрному асфальту,

искрою ночь прошил

и скрылся за углом.

Наивная душа

звучала нежным альтом.

Бродить я завершил

за письменным столом.

Открылась дверь. Слышны твои шаги.

Прямоугольник света на паркете.

Возникшая из ночи и пурги

мелодия, звучащая столетья.

Пол скрипнул. За окном, как сотни раз,

пропел рассвет, бибикнув, как машина.

Из ванной плеск воды, горящий газ,

рассыпавшийся пепел на штанине.

А новый день рисует свой портрет:

метро, продмаг, бульон из пачки, ушки.

Футбол, пивко, десяток сигарет

и запах твой, оставшийся в подушке.

Облака, отражаясь во мне,

проплывают по срочным делам.

Я лежу на зелёном холме

и лицо подставляю ветрам.

Запах моря и бронзовых скал,

запах рыбы и северных звёзд

мне на облаке сером прислал

седовласый скиталец Норд-ост.

А чуть позже ко мне подбежал

озорной и весёлый Зюйд-вест.

Он на облаке белом прислал

запах сена и пенье невест.

Облака, повинуясь ветрам,

разбежались по свету опять:

по морям, по степям, по горам -

им всего всё равно не объять.

Пусть от ветра прошибла слеза,

пусть от солнца щекотно щекам.

Я лежу, не закрывши глаза,

отражаться даю облакам.

Мне опять улыбнулось

отраженье в окне.

Что-то вдруг всколыхнулось -

то, что было на дне.

Тишину чёрной ночи

Разогрев как угли,

двадцать пять новых строчек

на бумагу легли.

И как будто дохнуло

приближеньем весны,

и окно распахнулось, 

чтоб надежду впустить.

И вздохнув полной грудью,

сдунув чёлку со лба,

затаилась средь буден

в ожиданьи судьба.

А часы всё стучали

и звенела капель.

Обгоняя печали,

въехал в город апрель.

Если даже приснилось

иль привиделось мне,

всё равно улыбнулось

отраженье в окне.

Алло... Кто говорит?.. Вы не туда попали.

Да... Вроде это я... Да был... Уже давно.

Нет, не слыхал... Нет, ничего не знаю.

Конечно, будем... Как?.. Не всё  ль теперь равно.

А ночь легла во мглу,

и тонут в ней трамваи.

Звоночек на углу -

ты только не зевай.

Кто песню сочинит,

а кто-то прозевает,

а кто-то пробежит

сквозь страх домой стремглав.

Да что вы, ерунда, причем тут наши планы.

Когда последний рейс? Успеем сотню раз.

Ну, ладно... я пойду, а то с утра не встану.

Не надо лишних слов, не надо глупых фраз.

Шуршит магнитофон,

до боли старой пленкой

и сходит на перрон

с тобою и со мной

с гитарой за спиной,

и с песней новой звонкой

тот, с кем мы всё начнём,

той давнею весной.

Так, в среду? В три часа? На нашем старом месте?..

Ребятам позвоню... До скорого. Пока...

Спасибо, что сказал... Теперь решим совместно,

хотя слова - вода. Надёжна лишь - рука.

На кухне тишину

прорезал свистом чайник.

К дрожащему окну

горячий лоб приник.

Проехал ли трамвай,

иль поезд напевает...

Смотри не унывай.

Я мчусь к тебе, старик.

Когда по улице ты шла

вечернею порой,

земля снимала свой бушлат,

промерзший и сырой.

Потупила печальный лик

всходящая луна,

и песней новой под кадык

нахлынула волна.

Когда по улице шла ты,

неся свой гордый стан,

тянули головы цветы

к встревоженным устам,

и разносился аромат

дурманящих духов,

непостижимый для ума

и спящих петухов.     

По улице ты шла тогда.

Катил девятый вал.           

Вставала первая звезда.

Тихонько кто-то звал.       

Я в мыслях раздевал тебя,   

чертя твой силуэт.

И занавеску теребя,

страдал во мне поэт.

Когда по улице ты шла,

снимая, как Весна,                           

с души уставшей грязь и шлак,     

я многого - не знал.

На миг во тьме зажегся свет,          

так нужный мне сейчас.

Но ни один узреть ответ 

не смог я в этот раз.

Я, во-первых, не помню всего,

во-вторых, не хочу вспоминать.

Может, брякнуть боюсь я чего,

Может, многое снова понять.

Было дело, а что же потом?

Тишина и в душе пустота.

Кто-то может сдружиться с котом.

(Я котов не люблю неспроста)

Ну и что же? Пишите стихи?

И пишу, ну и что же с того?

На душе переливы стихий,

а вокруг, кроме них, - никого.

Все пройдёт, в том числе тишина.

Заиграет весёлый мотив.

Гулким эхом вспорхнёт выше дна,

всех внизу под собою простив.

Начинаю девятый виток.

Старый опыт - опять позабыт.

Вновь алеет в петлице цветок,

и мелодия вальса звучит.

Я шел за нею по пятам

три ночи и три дня

по самым сумрачным местам,

не разводя огня.

Из родников я воду брал

и ягоды лишь ел.

За что купил - за то продал:

кто смел был, тот и съел.

И ночь опять взяла меня

под чёрное крыло.

И тишиной опять звеня,

вновь воспарило зло.

И страх дрожащим ветерком

опять под кожу лез

и застывал, как в горле ком,

и с холодом, и без.

Но древний поборов инстинкт,

я лег на плед из мхов

и погрузился в лабиринт

приснившихся стихов.

И снова видел я её

в предутренних лучах,

но вновь видение моё

распалось в пух и прах.

Но лишь забрезжит новый день

средь сцепленных ветвей,

и упадет лишь только тень

меж сдвинутых бровей,

я снова встану и пойду

без устали вперёд,

надеясь смутно, что дойду:

кто верит, тот найдёт.

Я зря затеял этот разговор.

Меня сюда ведь не за этим звали.

И вот теперь спуститься мне во двор

придется с побеждающей печалью.

Я закурю. Присяду на пенёк,

который раньше белой был берёзой,

в тени которой шустрый паренёк

впервые целовался на морозе.

Чуть дальше обнаружу ржавый столб,

оставшийся от солнечных качелей.

И вспомню взлёты, сидя к лобу лоб,

над уходящей вдаль ночной аллеей.

И вспомню всё, что двадцать лет назад,

легко перечеркнул, предав забвенью...

И нечто вдруг возникнет невпопад

и промелькнёт едва заметной тенью.

Я зря затеял этот разговор.

Меня позвали лишь за передачей:

от друга из Израиля набор

твой муж привёз. Случайность, не иначе.

Стихи звенят как бубенцы

средь тишины и звёзд

и выпадают как птенцы

из материнских гнёзд.

Летит по небу метеор.

Секунда - и сгорит.

Летит над облаком кондор,

торжественно парит.

А слабый молодой птенец

взмахнул своим крылом.

Ещё секунда - и конец,

не быть ему орлом.

Нет! Хоть тревожен тот полёт,

дрожит он на ветру,

но  тот малыш уже поёт

гимн новому утру.

Летать жизнь может научить

всех, выпавших из гнёзд.

И стих рождается в ночи

средь тишины и звёзд.

Люблю кухонный полумрак

и синий от конфорки свет,

когда прекрасно виден брак,

сомнений и вопросов нет.

Когда заварен крепкий чай -

густой и чёрный, словно ночь,

когда в разгаре месяц май

и грусть-тоска уходит прочь.

Давно затихли голоса.

Спит город. Ночь. Молчит эфир.

Свет от экрана в волосах -

и предо мной открылся мир.

Телеэкран глядит на стол

безмолвный, как сама мечта.

На несколько пустых листов

бросает блёклые цвета.

Разверзлись стены. Далеко

лечу за призрачной мечтой.

Слова ложатся так легко

из-под руки само собой

Под звёздной рекой,

над черной водой

ведём мы свои корабли.

А берег родной

бежит за кормой

и тает в туманной дали.

Нам ветер лишь брат,

нас волны бранят,

нас жены и дети не ждут.

И сотней карат

алмазы манят

и нас за собою зовут.

Под звёздной рекой,

над черной водой

ведём мы свои корабли.

А берег родной

бежит за кормой

и тает в туманной дали.

Пеньковой петлей

с родною землей

повяжут когда-нибудь нас.

Но этой весной

под красной луной

сквозь рифы ведём мы баркас.

Под звёздной рекой,

над чёрной водой

в манящей алмазной пыли.

А берег родной

бежит за кормой

и тает в туманной дали.

Вставай скорей, приятель,

за мысом ждёт корвет.

Бродяга и мечтатель,

зовёт уже рассвет.

Натянуты канаты,

Готовы мачты петь,

а паруса и ванты

пытаются взлететь.

Рассвет ничком свалился

в траву, пронзив туман.

Под солнцем заискрился

мираж далёких стран.

Настал момент прощанья.

Сомнений больше нет,

но всё звучит в сознаньи

привычное: “Привет!”

Привет, морские дали

и новые края.

По картам, что нам дали,

пройдём, перекроя.

Прорежем воды сетью

невидимых борозд,

где с неба гроздья светят

нам незнакомых звёзд.

А там, за тишиною,

припряталась гроза.

Страх, брошенный волною,

взглянёт в твои глаза.

Со дна вопрос поднимет:

“Придём ли мы домой?”

И души опрокинет

в пучину за кормой.

Но ты не смей пугаться,

не смей бросать штурвал.

Ведь стоит попытаться

пробить девятый вал

И, рассекая тучи

концами гордых мачт,

сыграть как самый лучший

неравный этот матч.

Вставай скорей, приятель,

а то проспишь рассвет.

Экватор - знаменатель

наш пересёк корвет.

Ведь это так прекрасно

плыть по своей звезде,

хотя порой не ясно -

по небу иль воде.

Я опять посетил

мир больших фонарей

в день рожденья светил,

в ночь бродячих огней.

Я, наверно, забыл,

что очаг и уют

я давно уж пропил

и меня тут не ждут.

Я забыл, что сто лет,

как ушел я в леса

наблюдать, как в рассвет

переходит роса,

как стекает дурман

в чаши древних озёр,

вытесняя туман,

застилающий взор.

И тревожно маня,

становясь всё сильней,

охраняла меня

ночь бродячих огней.

А когда в звёздный час

выпадал млечный дождь,

я мечтал, и не раз,

утолить свою дрожь.

И при свете костра

среди чёрных теней

колыхалась, искря,

ночь бродячих огней.

Словно бешеный зверь

среди сотен берлог,

я искал твою дверь,

но найти я не мог.

Я метался в тоске

среди брошенных дней

и стучалась в висках

ночь бродячих огней.

Я вернулся назад,

я пришёл за тобой,

чтоб увидеть в глазах

горизонт голубой

и, в предутренний час,

ветер, ставший сильней,

и связавшую нас

ночь бродячих огней.

Изящно рукава поправив,
взмахнет рукой и, прикоснувшись
щекой к изгибу юной девы,
в любви начнет он объясненье.

И затаив в момент дыханье,
и душу, вроде бы, настроив,
замрешь, наивно полагая,
что тоже в чём-то сопричастен.

Но это только наважденье:
ведь пот с его щеки стекает,
и без тебя писалось Баху,
и делал скрипку Страдивари…

Непостоянство - постоянно.

Калейдоскопом - суета.

И многолико, многогранно

бегут закатные цвета.

Они бегут и гаснут в небе,

пробившись вновь салютом звёзд.

И застывает ночь на гребне

как мост в страну заветных грёз.

А ты не можешь не крутиться

и посмотреть вокруг себя.

И речи нет, чтоб насладиться,

забыться хоть на миг, любя.

Любя полночный запах лета

и шорох первобытных снов,

ты ринешься опять с рассветом

в мир нудных повседневных слов,

чтоб, с головою окунувшись

в мир беспросветной суеты,

там с кем-то в зеркале столкнувшись,

вдруг осознать, что это ты.

Когда-то, когда я был бравым пиратом

и вспарывал днища пузатым корветам,

когда умывался лишь ромом и златом,

когда не внимал я никчемным советам,

тогда я был счастлив, спокоен и весел,

беспечен, доволен самим я собою,

в глазах экипажа я в золоте весил

и часто в орлянку играл я с судьбою.

А волны вставали

и справа, и слева,

но я разрубал их

как сумки с деньгами.

А ветры нас гнали

как падшую деву,

и флаги на мачтах

чернели над нами.

Теперь я - обычный владелец трактира

и пьяным матросам я эль подливаю.

Нужду отправляю в уютном сортире

и прошлое вместе с тоской пропиваю.

Матрос иль цыган, сухопутная крыса ль -

никто не посмеет подать мне совета.

И ночью, и днём одичавшие мысли

стремглав убегают с гнилого корвета.

А волны бушуют

внизу под скалою,

и чайки опять 

надо мною хохочут.

А где-то фехтуют

за чёрною мглою.

И кто-то отдать

кошелёк свой не хочет.

Продам нажитое, построю я шхуну,

команду найму из лихого отродья,

и рома глотну, и сквозь зубы я сплюну,

и в море умчусь я, сорвавши поводья.

И пусть мою шхуну тогда же потопят,

но в том абордаже расправлю я плечи.

Хоть я не поклонник романов-утопий,

но верю, что будет прекрасным тот вечер.

И в миг пред моментом,

как примет пучина

меня и корабль

как блудного брата,

я встану пред чёртом

и, выпрямив спину,

глотну ещё вдоволь

хмельного заката.

Я встал с утра и выглянул в окно.

Светило солнце. Приближалась осень.

Травы пока зелёное сукно

спускалось к пруду. Было ровно восемь.

По небу мирно плыли облака,

а по дороге ехали машины.

Соседский кот из блюдечка лакал

и думал о сметане из кувшина.

Проехал бородатый почтальон,

скрипя своим большим велосипедом.

Кивком ему ответив на поклон,

заботливо тебя прикрыл я пледом.

А ты сказала мне, что я дурак,

сквозь сон. И там - кому-то улыбнулась.

Я взял кисет. Потом набил табак.

Сев на крыльцо, мы с утром затянулись.

Я докурил и плавки натянул,

пока ты спишь и не настала осень,

И к пруду я спустился, и нырнул,

и уток я вспугнул: их было восемь.

Возникнув из небытия,

он прошлого встревожил тени,

и четко встали среди дня

любви и подлости мгновенья.

Он мстит за отнятую честь,

он мстит за отнятые годы,

и, повторяя слово “месть”,

о плесень стен скребутся воды.

Но твердость бастионов Иф

не сотрясти и сотней штормов.

Он, снова жертву поглотив,

отдаст её лишь рыбьим кормом.

В сырых подвалах - полумрак

и сумасшествие в их стенах,

и неизвестность смотрит - враг

на шрамы старые на венах.

Но тайну страшную хранят

две камеры... десятилетья.

Там до сих пор живёт аббат

иль тень его в неярком свете.

Там до сих пор витает дух

сокровищ, мудрости, изгнанья

и тишина терзает слух

безмолвным воплем осознанья...

               * * *

Он мудр, красив, здоров, богат,

он знает всё и всё умеет.

Стоит в порту его фрегат,

восточная живёт с ним фея.

Он долго ждал пока враги

достигнут власти и богатства,

следя безмолвно, как круги

идут от злобы и коварства.

Он долго ждал, чтобы удар

был и страшнее, и больнее.

Он превратил свой божий дар

в петлю на ненавистных шеях.

Но непохоже, чтоб был рад

своей он над врагами власти.

И твердый непреклонный взгляд

не выдаст умерщвлённой страсти.

Он пощадил лишь только ту,

которую забыть не в силах:

не схватишь пули на лету,

любовь не остановишь в жилах.

Он оплатил свои счета:

врагам, друзьям - всем в должной мере.

Растаял остров. Ночь – черта...

Фрегат летит к любви и вере.

Слово за слово цепляю -

крутится мотив.

Я сижу и сочиняю,

время позабыв.

Как далёкий отголосок

некой кутерьмы,

череда цветных полосок,

белого и тьмы.

Слово за слово ложится,

за мазком мазок,

но не вечно будет длиться 

этот вечерок.

Выльет нам он ночи флягу -

что ж, пусть будет так.

Значит дольше спать не лягу -

это же пустяк.

Если будут не слагаться

строки - не беда,

надо будет налакаться

чаю, как всегда.

И тогда всё выйдет точно:

за глотком глоток... -

нужные увижу строчки,

глядя в потолок.

В темных коридорах слышатся шаги,

в мрачных подземельях прячутся враги.

Затаилось нечто в бледном свете свеч,

и зловещим блеском вспыхивает меч.

Нечто неземное возникает вдруг,

ужасы и страхи замыкают круг,

раздается душу леденящий звук,

кто-то тянет сзади сотню мокрых рук.

И под низким сводом нависает тень.

“Боже, дай мне встретить следующий день!”

Лишь заклятье древних остается мне,

меч и колдовские стрелы в колчане.

“Тени славных предков, становитесь в ряд!”

В этот час зловещий - поведу отряд.

Доблестным заслоном против полчищ тьмы

в этот миг кровавый будем только мы.

Огненные руны высекает меч,

темноту пронзает пламенная речь,

мужество и гордость наполняют грудь,

и с истошным воплем отступает жуть.

От лихих ударов рушится стена,

средь проломов всходит новая луна,

мерзость, страх  и ужас убегают прочь,

и всё заполняет сладостная ночь.

Дождём размытые цвета,

как слёзы, по стеклу стекают,

и пожелтевшая листва

в прощальном танце облетает.

Ты молча у окна стоишь,

дождь наготу твою смывает.

И то, о чём опять грустишь,

стекло холодное скрывает.

Горит на третьем этаже

твоё окно, второе слева.

В своём облезшем плюмаже

грустит береза - королева.

Горит в окне твоем закат,

и мёрзнут лужи на асфальте.

Кленовый красный акробат

в порыве ветра сделал сальто.

И быстро опустилась тень,

а вслед за нею ночь упала,

Тревожный завершился день,

но ждать Его ты не устала.

И в бледном шепоте луны

подкрались тихо сновиденья:

нагие мысли - шалуны

и в окнах чьи-то отраженья.

Я утону в твоих глазах,

в объятьях ты моих растаешь,

и осень в огненных слезах

не будет знать, о чём мечтаешь.

Ты мне на ушко лишь шепни,

я постараюсь всё исполнить,

и эти пасмурные дни,

мы после долго будем помнить.

В окно гостиницы стучит

промозглый любопытный ветер.

Камин таинственно скворчит.

Под дверью проползает вечер.

И в целом мире мы одни.

Одни на целом белом свете.

В твоих глазах - горят огни.

В моих - гуляет вольный ветер.

И кажется, что в тишине

остановилось всё движенье.

Лишь тел сплетенье, блик в окне,

дыханье и сердцебиенье.

Когда приходит Эрганет,

встает из-за камней

магический узор планет

тенями древних дней.

И непрерывно клонит в сон

спустившийся туман,

но чей-то отдаленный стон

вновь выдает обман.

Когда приходит Эрганет

и хочется так спать,

прошедших лун тревожный свет

безумствует опять.

И копошатся в глубине

доверчивой души

миры, пришедшие извне

из призрачной глуши.

Когда приходит Эрганет -

предвестница побед,

заря вечерняя влечёт

священный дать обет.

И в чёрном призрачном плаще

является сама

с звездой полярною в праще

ночная дева - тьма.

Надо ли писать о грустном?

Думаю, что да,

но чтоб не было искуса

так писать всегда.

Надо ли давать надежду

каждому и всем?

Чтоб всё было как и прежде?

Или не совсем?

В жизни больше или меньше -

каждому своё.

Кому - слаще, кому - горше...

Всё, что есть, - твоё.

Не в словах конкретных дело,

дело, в общем, в том,

чтоб всегда стихи хотелось

наполнять добром.

Когда кричит удлоконов(*)

и воет зиреблог(*),

тогда двенадцать колдунов

выходят из берлог.

И в круг сложив свои мечи,

вновь держат свой совет.

Двенадцать посохов в ночи

волшебный сеют свет.

Из года в год сто тысяч лет

в зловещий этот час

от посохов волшебный свет

сверканьем режет глаз.

Из года в год из стёртых уст

заклятий льется дождь,

и раздается пальцев хруст,

и продирает дрожь.

В тот час, когда встает луна

из плесневелых вод,

вокруг большого валуна

ведут свой хоровод

двенадцать древних колдунов

с начала наших дней.

Кричит тогда удлоконов

сквозь заросли ветвей.

Двенадцать страшных стариков

садятся и молчат,

и шпили острых колпаков

над спинами торчат,

и губы стёртые в ночи

заклятия жуют.

Но, оперевшись о мечи,

они опять встают.

И лишь умолкнет зиреблог

и стихнет в душах дрожь,

ночь приоткроет свой полог,

проливши звёздный дождь.

Двенадцать древних колдунов

растают как дурман,

и жадно заглотнёт улов,

спустившийся туман.

Два призрака в заброшенном саду

следили за влюблённой юной парой.

Кувшинки плавали в сиреневом пруду,

и молча возвышался замок старый.

На камне девушка сидела. В камышах

плескалась рыба. Было очень жарко.

И двое думали, что ни одна душа

не видит их в ночи у старой арки.

Взошла луна, разбрызгав слабый свет,

и двое слились в набежавшей тени,

и прочитав в глазах один ответ,

отбросили последние сомненья.

- Смотри, - сказала девушка, - Скорей!

Какие милые два облака, за аркой,

над башней, где погибли Ро и Рэй...

Я до сих пор грущу над этой сказкой.

И юноша, обняв, с ней рядом сел.

Два самолета в небе пролетели.

И дальше за сплетеньем юных тел

следили только замшевые ели.

Это было на закате.

Август плыл, кончалось лето.

Я стоял у автомата,

продавала ты билеты.

И в глазах твоих прочёл я

то, что в зеркале б увидел:

как бродил бы я никчемный

и прохожих ненавидел.

Плыло небо над Арбатом,

а под ним Москва вертелась.

Побеседовать с Сократом

мне ужасно захотелось.

И внезапно я подумал,

и достал я сигареты,

чиркнул спичкой... Ветер дунул,

вырвав у тебя билеты.

И играя тем листочком,

траекторию отмерил,

две судьбы, две наших точки

он ему в тот вечер вверил.

- Это Ваши? Продаёте?

Если так, то покупаю.

Или вы кого-то ждете?

Как поймал их? ... Сам не знаю.

Плыло небо над Арбатом,

над Бульварным, над Садовым.

Двое плыли под закатом,

под обычным, не багровым.

Под Калининским проспектом,

за Эстонское посольство,

с ярким красочным букетом

и невольным беспокойством.

Может быть, простит Радзинский,

что ушли мы, не простились.

Герцена, Тверской, Никитский...

даже и не всполошились.

Нет им никакого дела,

что сбежали мы в антракте.

За бульвары солнце село.

Мы играем в этом акте.

Проплывают, как в тумане,

Пушкинский, осколок МХАТа.

И зайти куда-то манит

утром взятая зарплата.

Позади Макдональдс светит,

и карман уже не тянет,

и луна над всем на свете,

вероятно, скоро встанет.

Дядя Юра Долгорукий

нам вослед махнул рукою.

Может дядя близорукий

и не понял, что такое.

Он поймет, ещё не поздно.

Если что, то мы подскажем.

С любопытством смотрят звёзды

с неба и с Кремлёвских башен.

Задирается к нам ветер,

намекает на причастность

к нашей встрече в этот вечер,

раздувая наше счастье.

Мы ему спасибо скажем

перед самым входом в “Маркса”,

а за нашим экипажем

ночь сорвется, будто клякса.

Еще вчера была война.

А завтра будет - тишина.

Но даже в этой тишине

ты будешь думать о войне.

Один стреляет, чтоб убить.

Другой стреляет, чтобы жить.

И вряд ли сможешь ты понять,

зачем был послан умирать.

А где-то там, за тишиной,

там, где питаются войной,

средь жизни, быта, сигарет,

зарыт ответ в статьях газет.

И кто-то будет их читать,

возможно, пробуя понять

все “да” и “нет”, но ляжет спать...

А кто-то будет воевать.

И между всеми тишина

твои сокроет ордена.

И новая наступит ночь.

Сны повторяются - точь в точь.

В голове моей бардак.

Мысли пролетают мимо.

И пустеющий чердак

Покрывает паутина.

Восьминогий вяжет нить.

Вспоминаю все интриги.

Жажда заставляет пить 

иль носить свои вериги.

Я сижу, смотрю в окно.

Вроде бы настала осень.

Ткет паук свое сукно,

И темнеет снова в восемь.

Пальцем буквы вывожу:

в ожиданьи страстной неги.

Где-то мысленно брожу.

Вспоминается Онегин.

Дачный кончился сезон

и никто уж не приедет.

И единственный резон

мне с соседом отобедать.

Стоит под балконом девчонка,

стоит и кого-то там ждёт.

Похожа она на чертёнка.

Наверное, скоро уйдёт.

На ветку повесила сумку.

Достала, надела очки.

(Пригубил тихонько я рюмку:

“Не свиньи ли мы - мужички?”)

С надеждою вертит головкой

и щурит в тревоге глаза.

Похоже, под тонкою бровкой

вот-вот зародится слеза.

Проходят минуты-столетья,

но тихо в осеннем дворе.

И больно в окошко смотреть. Я,

Волнуясь, топчусь на ковре.

Очки уже снова в кармане.

И грустный наклон головы.

Минуты текут как в тумане.

Никто не приходит, увы.

Ушла без оглядки. Всё ясно.

Я вслед ей глядел, словно вор.

И думал, что всё же напрасно,

что зря я не вышел во двор.

Затерянный в синем просторе,

нас манит один островок,

на нём не бывает раздоров,

обид, возмущений, тревог.

Всё явственней зреет желанье

уплыть на него поскорей.

Движеньями вторить дрожанью,

его окруживших морей.

Там жить без забот, успокоясь,

поверив: так будет всегда,

в надеждах и в прошлом не роясь,

и слыша беззвучное “да”.

Но счастью нельзя быть не хрупким.

Тревога морщинкой на лбу.

Сердито надутые губки...

Неужто навеки табу?

И как-то тот остров далёкий

мне сделался сразу чужим...

                    * * *

В окошке рассвет краснощекий

нам шепчет: “Ребята, бежим!”

И в парке знакомом деревья

ветвями мгновенья обвив

на нас поглядев, вдруг поверят,

что есть в мире остров любви.

Чёрт те что и с боку бантик

шла по улице весенней.

Снизу платья - яркий кантик.

Начиналось воскресенье.

Чёрт те что и с боку бантик

улыбалась всем прохожим.

Неоправленный брильянтик.

Непонятно, невозможно.

Чёрт те как, вперёд не глядя,

на ходу рисуя что-то,

шел на встречу странный дядя,

чуть постарше обормота.

Чёрт те как случилось это.

Чёрт те чем они столкнулись.

То ли приближалось лето,

то ли что-то в них встряхнулось

Может, был он математик,

иль поэт, или художник...

Чёрт те что и с боку бантик

задышала вдруг тревожно.

И ушли они сквозь титры...

Чёрт те где случилось это.

А весенние палитры

гаммой красок вплыли в лето.

Как только месяц постучит в мое окно,

и полночь вышьет звездами сукно,

я быстро докурю и лягу спать,

чтоб попусту мечты не воскрешать.

Кому они бесплодные нужны?

И что с того, что в них слова нежны?

На сотню слов - две сотни лет. Один ответ.

Средь звезд навечно спрятался рассвет.

Не пробуй забиваться под матрас,

тебе не спрятаться от этих зорких глаз.

Хоть под кроватью можешь ты лежать,

ты знаешь, что тебе не убежать.

Не убежать - вот в этом весь вопрос...

И лоб к стеклу холодному прирос.

И пепел будет падать на ковер.

И звезды заведут свой разговор.

И этот вечный, легкий перезвон

погонит из пустой квартиры вон.

И по надежды шаткому мостку

мечты сорвутся словно по свистку.

И полетят веселую гурьбой.

Меня оставив быть самим собой...

Пусть привлечет их свет в твоем окне,

сверкающий на вышитом сукне.

Она пришла ко мне из снов,

восставшая  из древней тайны,

из волн, из белых бурунов,

из тихой музыки печальной.

Пришла, как некогда к другим,

доступная лишь созерцанью,

окутывая, словно дым,

и застилая звёзд мерцанье.

А я сидел ни трезв, ни пьян

в своем вечернем постоянстве.

Её я принял за изъян,

За искривление в  пространстве.

Она вошла через окно

и упорхнула в щель под дверью.

Я с нею не был резок, но -

мог и обидеть... недоверьем.

Она исчезла словно дым

от сигарет моих дешёвых.

А я рукой махал, как мим,

вдруг восклицающий: - “Да, что Вы!..”

                 * * *

Я встал и выглянул во двор:

там было призрачно и тихо.

И задушевный разговор

вновь затевало с кем-то лихо. 

И заварить решил я чай,

Чтоб подогреть свои сомненья.

И начал ждать... Вдруг невзначай

я удостоюсь посещенья.

                                         Снова.

Куда ты опять уходишь?

Не всё ли теперь равно.

Не всё ли равно, где бродишь -

по тропкам, по строчкам, в кино.

Куда ты спешишь всё время?

Ты хоть на часок тормозни...

Сгорают в камине поленья,

нас грея в морозные дни.

Спешишь ты успеть быть всюду,

мгновенья даря, любовь.

Ты веришь, что не забуду?

Я знаю - вернёшься ты вновь.

Спешишь ты снова куда-то,

во тьму, где не видно ни зги.

А дождик играет стаккато,

рисуя по лужам круги.

Пять лампочек и потолок,

и под спиной кровать,

но идиотский молоток

стучит, мешая спать.

Пять пальцев на одной руке,

и столько на другой,

пять глупых слов в черновике

уложены дугой.

Пять слов, пять мыслей, пять тревог,

сомнений тоже пять.

Спит пудель верный возле ног,

бегут мгновенья вспять.

Пять дней, пять вёсен, пять веков,

пять снов, пять тысяч лун...

Но лишь растет число витков

и сковывает ум.

Звучит тихая нежная музыка.

В комнате стол, на нём в беспорядке бумаги.

Откуда-то слышен лай соседского тузика.

За окнами солнечный день, всё украшено флагами.

Около года спустя в той же квартире.

Вечер на кухне и двое напротив друг друга.

Только шуршит вода в неисправном сортире.

За окном ночь вокруг освещенного ярко круга.

Утро другого дня и рюкзак у двери.

Слышны голоса двух людей сквозь стену из спальни.

Один звучит твердо и нежно, другой - с недоверьем.

Пробили в гостиной часы шесть раз, печально.

Звучит тихая нежная музыка.

В комнате стол, на нём новая пачка бумаги.

А, может, будет это так.

А, может, будет как в начале:

ты молча головой качала,

я пел немножечко не в такт.

Ах, сколько дней прошло с тех пор:

быть может - год, а может - вечность.

И двор - всё тот же, вроде, двор,

и дети в нём - сама беспечность.

Шумит далёкая тайга,

бренчит уставшая гитара,

и снится май, как и тогда -

в начале первого квартала.

А, может, будет всё не так.

А, может, будет всё иначе:

чуть слышно музыка заплачет,

и вспыхнет солнце, как пятак.

И будет солнце бить в стекло

и пахнуть лук, проросший в банке.

Звеня, покатит нас за склон

трамвай, проснувшись спозаранку.

И будет вечер, будет ночь,

уснувший незнакомый город.

Потом у нас родится дочь.

А в промежутке будут горы.

Шумит далёкая тайга,

бренчит уставшая гитара,

и май - такой же, как тогда

в начале Старого квартала.

А значит, будет это так:

всё будет так, а не иначе -

о чём-то музыка заплачет,

ей подпою опять не в такт.

Шумит далёкая тайга,

бренчит уставшая гитара…

В краю, где морозы и льдины

всегда тосковали  одни,

Стояли веками пингвины

в полярные ночи и дни.

С иголочки новые фраки

(откуда их только берут)...

И только морские гагарки

прочесть могли в позах их грусть.

Сменились с тех пор поколенья.

Ушли в лету “Мирный”, “Восток”.

В озоне нашли отклоненья...

Но чужд им и страх и восторг.

В краю, где лишь ветер и льдины

и люди (с недавней поры),

стоят, как солисты, пингвины

на гребне стеклянной горы.

Стоят они рядом друг с другом,

ведя свой безмолвный концерт,

полярным зажатые кругом,

под ветра высокий фальцет.

Всходила полная луна

пятнадцатого дня Нисана,

и Патриаршие пруды

глядели в небо без обмана.

Зелёный отражая глаз

не то звезды, не то Мессира,

вода, уже в который раз,

ночные шорохи гасила.

Над нами прошмыгнула тень

иль на метле нагая дева...

Незримо зарождался день,

вновь делал мастер своё дело.

И ветер шелестел листвой,

а время - строчками романа.

Навстречу к нам по мостовой

шла неизвестность из тумана.

Борьба велась добра и зла -

извечная ночная тема.

И с моря туча вновь ползла

сокрыть врата Ершалаема.

За окном отличная погода

и колышет клён своей листвой.

Я тебя не видел больше года,

но слагал всё время образ твой.

Вечерами складывал я тени

в странный не дающийся пасьянс,

сотни раз опробованный теми,

кто не смог найти себе альянс.

Клён стоит, надев наряд весенний.

Под дождём грибным слегка намок.

Может быть, о нём писал Есенин?

Клён не скажет, даже если б мог.

Ну, а я - отвечу, если спросят,

что люблю бродить я под дождём,

что меня совсем не черти носят...

Просто мы всегда чего-то ждём.

Просто мы всё время ищем встречи,

встречи, что сейчас произойдет.

Что-то с нами будет в этот вечер.

Смотрит клён в окно и с нами ждёт.

Когда твой друг становится отцом,

Не спрашивай его: “А что с лицом?”

Когда-нибудь, быть может, станешь сам.

Тогда поймешь всю цену словесам.

Когда твой друг становится отцом,

ты можешь стать последним подлецом

в том случае, коль спросишь даже раз:

“Ну что? Распишем пульку? В преферанс...”

Когда твой друг становится отцом,

забудешь ты про музыку с винцом.

Узнаешь ты, где в кухне свет и газ,

и за куренье там получишь в глаз.

Когда твой друг становится отцом,

ты поддержи его заботливым словцом

и не мечтай увидеть сытый стол,

а то опять поможешь вымыть пол.

Когда твой друг становится отцом,

учти, имеешь дело ты с птенцом.

Порхает он везде без задних ног

и заплетается его невнятный слог.

Когда твой друг становится отцом,

не спрашивай его: “А что с лицом?”

Учти: уже легли пеленки в таз,

а могут полететь в твой хитрый глаз.

Чем ближе Новый Год,

тем чаще грусть и радость

друг дружку превзойти

пытаются во всём.

А мыслей пьяный сброд,

подпитывая слабость,

исследует пути

в души дверной проём.

Чем ближе Новый Год, 

тем чаще возникают

смятение и бред,

и ускользает смысл.

И этот хоровод

быстрее всё мелькает.

Не вереницей лет:

минутами зимы.

Чем ближе Новый Год,

тем четче ощущенье,

которое унять

не в силах трезвый ум.

Вновь выпавший джекпот

опять привёл в движенье

стремление понять,

но делать наобум.

Сегодня выпал снег.

Опять пришла зима.

А я - желаю нег.

А я - схожу с ума.

Исчезли зло и грязь.

Вчера всю ночь мело.

Сегодня в первый раз

вокруг белым-бело.

И слышатся шаги.

И чудятся слова.

Мир сделался другим,

но песня – не нова.

Сегодня выпал снег.

Мне снится чудный сон.

Мы начинаем бег.

Пришел для лыж сезон.

Сегодня понедельник -

четвертый день зимы.

Сегодня я - бездельник,

ко мне приходят сны.

Вчера я предавался

науке страстных нег,

а утром распластался

по миру белый снег.

Сегодня, в понедельник,

я сделал выходной.

Пускай вахтёр-бездельник

меня ждёт в проходной.

Пускай начальник скажет

мне завтра : “Ты - не прав”.

Пусть снег покрепче свяжет

ковёр из жухлых трав.

Ругаться будут завтра.

Сегодня - выходной.

Айда, скорее к пруду,

Бежим. Скорей, за мной.

Давай соревноваться,

кто слепит больше ком.

Чур только не кидаться

за шиворот снежком.

Четвёртый день мела метель

над нашим чердаком

и улетучивался хмель,

гонимый сквозняком.

Четвёртый день трещал камин

и куралесил бес.

В шкафу ряды редели вин

и пел за полем лес.

Четвёртый день один из нас

другого узнавал,

порой пускаясь в дикий пляс,

порой подняв бокал.

Четвёртый день, без лишних фраз,

к нам Новый Год входил,

стуча в окно двенадцать раз,

собрав остатки сил.

Снег метёт и метёт

и уже на перилах балкона

вырос маленький холм

толщиною в четыре часа.

Что-то новое ждёт,

нечто движется к нам - непреклонно,

наугад, напролом,

пыль пуская в лицо и в глаза.

Ночь крадётся опять,

фонари посыпая крупою.

Видно, кашу решил

заварить сумасброд-великан.

Было б что с него взять,

но сегодня он, точно, в запое.

Кто из нас не грешил,

кто не пел, опрокинув стакан.

То ли звёзды звенят,

то ли лошади белые скачут.

Снег валит и валит,

заметая мгновенно следы.

Под рукой у меня

струны тихо смеются и плачут.

Тройка в небе парит

и украдкой за нами следит.

Проснулся я от шороха ресниц.

Ты не спала, таинственно моргая.

Снег падал за окошком молча ниц

перед тобой, а ты - была нагая.

Мы все нагие перед взглядом звёзд

и друг пред другом на исходе ночи.

А звёзды снегом падают из гнёзд,

как будто между делом, между прочим.

Укутан город белой простынёй.

ты не спала под простыней  со мною рядом.

Твоей груди касался я рукой,

следил безмолвно за твоим я взглядом.

А за окном кружился снег - изгой.

Он непрерывно падал всё и падал.

Твоей ноги касался я ногой,

лежал и думал: “Что еще мне надо?”

Он приближается незримо,

а начинается внезапно,

И происходит все помимо,

незамедлительно, как залпом.

Приходит он ко всем соседям:

и к тем, кто спит, и к тем, кто пьяный,

и к тем, кто рад, и к тем, кто вреден -

неистово, безумно, рьяно.

А иногда он входит тихо,

шурша мечтой или надеждой,

без суеты и  без шумихи

почти такой же, как и прежде.

Он за секунду молодеет

и тут же начинает снова

взрослеть и находить идеи

или хотя бы смысл слова.

Он снова тут, уже у двери,

и полночь смотрит в наши окна.

И мы опять нелепо верим,

застыв на миг, не смея охнуть.

Я не знаю, куда

зимовать улетают мечты.

Может, просто на юг,

может, дальше... к Килиманджаро.

За окном, у пруда,

пожелтели трава и кусты.

В ожидании вьюг

загораются в небе пожары.

Я не знаю, к кому

возвращаются новые... в срок.

Где настигнут меня?..

Поезд соло выводит устало.

Если что-то пойму,

то отмечу гармонией строк,

рифмой новой звеня

в суматохе ночного вокзала.

Улетают грачи,

журавли, соловьи и слова.

Прилетают опять

снегири и морозные ночи.

Лишь тихонько стучит,

опадая, об окна листва,

и уносится вспять

вместе с нею взбесившийся почерк.

Улетают мечты.

Не отмечен на карте их путь.

Пусть летят далеко...

Ведь не будешь их втискивать в клетку?..

Поджигая мосты,

ночь съедает вспорхнувшую грусть...

Всё верну я с лихвой,

намечтаю: за год - пятилетку.

Перебирая варианты,

я ожидаю встречи с мыслью.

А мысль, одетая в пуанты,

в общении не видит смысла.

Она себе порхает резво

перед каким-то лысым дядей.

А я сижу, как прежде – трезвый,

в окно, как в точку, молча глядя.

А лысый дядя вертит зонтом

и в меру толстым важным задом.

А я опять за горизонтом,

как будто больше всех мне надо.

Перебирая варианты,

весь в ожиданьи встречи с мыслью,

всё протираю я пуанты

пусть даже в переносном смысле.

Я был не я,

а ты была не ты.

Самим собою был

лишь некто - пьяный.

Стояли в ряд

на тумбочках цветы.

Дым сигаретный плыл

средь них туманом.

Я был не я,

а ты была не ты.

Не то я говорил,

а ты - молчала

при свете дня,

в преддверии темноты,

чему-то положив

опять начало.

Люблю я музыку дождя.

Люблю поэзию рассвета.

Люблю в метро тебя я ждать.

Люблю - в мороз, весной и летом.

А ты смеёшься надо мной,

подставив щечку поцелую.

Бушуют страсти за стеной:

электорат  там голосует.

А я - законченный болван

в политике не очень шибкий.

И лучший друг мне дать щелбан

грозится в случае ошибки.

Пусть бьёт, ему я всё прощу

(конечно, если в четверть силы).

Я лишь немного трепещу.

А, впрочем, человек он - милый.

И коль не отобьёт смеясь

мне друг последнюю серьёзность,

любимая, признаюсь я, 

тебе пока ещё не поздно:

“Я вечный твой электорат

и за тебя проголосую.

И буду твой я аппарат,

программу мигом нарисую...”

Ты не нарушь лишь, щуря глаз,

предвыборные обещанья.

Ну а пока, в который раз,

целую в щёчку на прощанье.

- А, если даже это так.

Пришла сама собой...

Конечно, я люблю “Спартак”

и фильмы со стрельбой.

- И ты не слышал ничего?

Вчера... часу в восьмом?

- Мне дела нету до того,

что тащат люди в дом

- Да... Ты не видел ни-чер-та!

Тебя мне право жаль.

Вчера сравнялась та черта,

к которой шёл февраль.

Невинна и пока честна,

Вчера, из-за горы,

вернулась в город к нам Весна,

пока ты крыл голы.

Свой лучший звёздный плащ накинув,

берет из облаков напялив,

сны выпустив, вспоров перину,

серпом серебряных подпалин,

проплыл он молча и бесшумно

и надо мной, и над тобою.

И страсть нахлынула безумной,

морскою приливной волною.

В далекие страны уходит дорога

в ночи от порога

сквозь белый туман.

Услышу ли песню в преддверьи рассвета?

Дождусь ли ответа,

обнявши твой стан?

Рассвет одинокий толкнет меня в спину.

Рюкзак я закину,

не глядя назад.

И эхом ударит, слетевшим с вершины,

пером петушиным

связавший нас ад.

Со свистом врезалась стрела

в лицо на стёршейся мишени.

Отбрасывала тень скала.

И было принято решенье.

Дорога уходила вдаль:

из осени бежала в лето.

Закатных облаков вуаль 

бросала тень на страны света.

Я новый день начну в пути ,

соединив любовь с разлукой...

Стрела опять в ночи свистит.

Натянуты тугие луки.

Я жил, как жил. Я был самим собой.

И пел, как пел. И пил единым залпом.

Бывал я мил, заигрывал с судьбой,

слегка бледнел, рискуя глупым скальпом.

Я плыл сквозь шторм и с бурей я играл,

настроив лад под сердца пиццикато.

“Ну, рыбий корм!” - мне пел девятый вал,

а райский сад манил, как и когда-то.

Я видел бури, битвы, города,

я видел пораженья и победы.

Но дружба и любовь за мной всегда

тянулись тонким чуть заметным следом.

Всё кануло, развеялось всё в прах,

всё уничтожено простым июльским градом.

Остались поцелуи на губах

и плечи тех, кто был и будет рядом.

Встает заря неведомого дня,

и снова манит новая дорога.

Ты не сердись, что я тебе не внял.

Ты не сердись и не гляди так строго.

И если я, уже в который раз,

вернусь, уже задетый новым следом,

ты подари мне взгляд печальных глаз,

ты все пойми, прости и верь. Я еду.

Ворвётся ветер в моё окно,

и в лунном свете

меня толкнет слегка в плечо

конец столетья.

И зазвенит стекло тогда

под стук трамвая.

А, может, это стучит звезда?

Кто ж это знает?

И я заставлю гореть свечу

остаток ночи.

И, чуть вздремнув, я вдруг взлечу

так, между прочим.

И проплывут внизу земля

и спящий город.

Чтоб на тебя мне кинуть взгляд

не нужен повод.

И я к окошку подлечу,

где спишь ты сладко.

И сказку в ухо я прошепчу

тебе украдкой.

Я расскажу тебе о том,

что сердце знает...

Но возвращаться пора мне в дом.

Уже светает.

Ты скажешь: “Нету таких чудес

на белом свете.”

А я отвечу: - “Гуляет бес

в конце столетья.”

Подсыхает асфальт,

а сугробы лежат лишь местами.

Сотни радужных смальт

отражаются в юных глазах.

“Часовые любви”,

как всегда, не следят за часами.

И играет им гимн

март, стекающий с крыш весь в слезах.

Вдоль линеек дорог

тихо бродят в Измайловском парке

тени прошлых тревог

и предчувствие новых атак.

В школе - пятый урок.

Лужи - плоские, словно тетрадки.

И вопрос между строк

Затаился: “Откуда и как?”

Как банален сюжет:

двое снова урок прогуляли.

Положеньем планет

им не надо весну объяснять.

Класс десятый бежит

и его остановишь едва ли.

Неизвестность лежит

и уроком её не объять.

Эти двое в пути.

Двое движутся в поисках сути.

Пусть пришлось им уйти,

недослушав последний  урок,

что б весну торопить

поцелуем надежды и грусти.

Двое учатся жить...

Им на сцену идти вышел срок.

Когда по комнате витает

предчувствие внезапной встречи

и пахнут тихо батареи

нахлынувшей опять весной,

тогда пластинку заедает

на фразе той: “Ещё не вечер!..”

И ночью поздней солнце греет,

как в полдень, на тропе лесной.

И не стыкуются в сознаньи

мечты и явь, желанья с делом.

И говорят опять поющим:

“Ну что, ребята, по одной?!”

И только лунное сиянье

над ждущим нег и страсти телом

напоминает о насущном,

несущим новый выходной.

И скоро, очень скоро тает,

как снег апрельский, то виденье,

(быть может это ты предвидел?)

из проспиртованной души.

А за окном уже светает.

И мимо чешет провиденье.

А ты уже пять лет не видел

“Спокойной ночи малыши”.

На бледно-сером фоне неба

сверкает маленькая точка.

Быть может, всходит то Венера?

А может, кружит комплекс “Мир”?..

Смешалось всё: и быль, и небыль,

и музыка, и сон, и строчки.

И, действуя слегка на нервы,

шумит испорченный сортир.

Что же там за изгибом Земли,

что сокрыто от страждущих глаз:

бороздящие даль корабли

или берег укрывшая мгла?

Может, спрятано это в тебе

в пыльных складках заблудшей души?

Смятый лист непростительно бел.

Он опять заставляет спешить.

То ли ноги вращают Её,

иль несёмся мы, чтоб не упасть?

Но вползла уже в сердце змеёй

нас куда-то влекущая страсть.

И опять мы с рассветом в пути, 

и опять горизонт в облаках,

и опять мы не можем найти,

то, что держим так часто в руках.

Упорхнула и с небом слилась,

надо было ее привязать...

А в мозгу мысль бунтует скребясь: 

Что же будем тогда мы искать?

Я тебя провожал.

Я встречал поезда.

Я б и сам убежал,

только держит узда.

Только в доме моём

всё в тоске и в пыли.

Жаль, что снова вдвоём

нам с тобой не пилить.

Не “пилите” меня -

я и так сам не свой.

Дождик гонит, звеня,

пожелтевшей листвой.

Покрывает ледком

лужи утром мороз.

И под ложечкой - ком.

А в душе - море роз.

Розовеют снега.

Прилетает апрель.

Догорает слега -

закрывается дверь.

И опять поезда

улетают в полёт.

Но всё та же узда

мне взлететь не даёт.

К чёрту! Хватит забот.

Подождут все дела.

И рвану я вперёд,

закусив удила.

И в последний вагон

я вскочу на ходу.

Грудь сжигает огонь -

я тебя там найду.

Словно парус занавеска

трепыхается от ветра.

Только вот на занавесках

далеко не улетишь.

Ты сидишь: глаза без блеска,

в полосатых теплых гетрах,

в сорока квадратных метрах,

тих и скучен словно мышь.

За оконной рамой в небе

звезды ссыпаны узором.

А тебе опять не спится,

что ж, приятель, поделом!

Если думать лишь о хлебе

и зевать с потухшим взором,

остается или спиться,

или слечь в металлолом.

Где же выход? Что же делать?

Где найти мне столько смазки?

Как мне с ржавчиной бороться?

Как противно не скрипеть?

Кто-то скажет: “Утром бегать,

строить дамам хитро глазки,

биться с тем, что не дается,

перед сном немножко петь.”

Если же соседи ваши

недовольны будут песней,

надо тихо спеть другую

(в стороне от их дверей).

Звёзды станут сразу краше,

воздух - в сотни раз чудесней,

и ничем ты не рискуешь...

А не хочешь, что ж - ржавей.

Зачем течёт река?

Откуда и куда?

И кто сквозь перекат

плывет сюда? - Чудак.

Заметьте, как рука

впивается в весло.

Минуло дурака...

Кому-то  повезло.

Наверное, не вам.

И, видимо, не мне.

Когда найдём слова,

уже начнет темнеть.

По разным берегам

мы тащимся пешком.

И напускной наш шарм

уже пропах душком.

Вы можете сказать:

“Подумаешь – пловец.

Гребёт... Ядрена мать,

у рек ведь есть конец.

Так стоит прозябать

оттуда и туда?

Ну, как их разобрать,

какие-то суда.

Другое дело мы.

Мы шествуем пешком.

На волны от кормы

мы смотрим со смешком.

Куда укажет мысль -

мы можем сделать шаг.

Нас хлебом не корми...”

А я - пловцам не враг.

Пускай туда-сюда.

Пускай промокший зад.

Но водная среда

нежнее, чем кирза...

        * * *

Серпастая серьга

надкусанной луны

глядит на берега

под шорохи волны.

Всё стихло. Синева

разлилась по лугам.

Идея не нова

дать роздыха ногам.

Вопрос исподтишка

проснулся как всегда:

зачем  течёт река,

откуда и куда?

Чего ты боишься, случайный прохожий?

Похоже, страшимся с тобой одного...

Ты косо взглянул, проходя, мне на рожу,

я - камень (случайно) придвинул ногой.

О, где вы, о, где вы, открытые лица?

Где ваши улыбки, сверкание глаз?..

Как только спускается ночь на столицу,

я знаю - не встретить на улице вас.

Стоит за витриной мое отраженье,

и красным сигналит в зубах Беломор.

Затихло в округе людское броженье.

А где-то в квартиру вбирается вор.

Она - как живая, и даже - живей.

Никто не сравнится по голосу с ней.

Ей третье столетье - не дашь никогда.

Изгиб дивных бёдер пленит как всегда.

Есть друг у неё, свято преданный ей.

Он сердце ей отдал навек с юных дней.

И вместе по жизни шагают они:

единое сердце их тайны хранит.

Он плачет- с ним вместе рыдает она.

Она - и невеста, она - и жена.

И в горе, и в радости - чаша одна,

и вместе её выпивают до дна.

Он нежно обнимет её и до слёз

растрогают нас они песнею грёз.

Она - как живая, и даже - живей.

Никто не сравнится по голосу с ней.

Мы будем друг друга любить

в вечернем глухом полумраке.

Мы будем момент торопить,

но думать не будем о браке.

Наш бурный любовный роман

ещё только в самом начале.

И новых открытий дурман

нас только подводит к причалу.

Мы будем друг в друге тонуть

и будем спасать мы друг друга.

Мы сможем блаженно уснуть,

забывшись за шаг до испуга.

А утром начнём торопить

мы время и глупые страхи,

чтоб снова друг друга любить

в вечернем глухом полумраке.

Светает, за окнами - слякоть.

Не видно ни звёзд, ни луны.

Кому-то захочется плакать.

Кому-то - готовить блины.

Две тысячи лет пролетело.

А сколько ещё пролетит...

На кухне окно запотело.

Начищенный чайник блестит.

Блестят и сверкают конфорки

и блики на стёклах очков.

А взгляд твой запрятан за плёнкой

никчёмных обыденных слов.

И я не могу удержаться

сорвать их, целуя глаза.

Я снова пытаюсь прорваться,

вернуться на годы назад.

Вернуться обратно в твой город,

назад на две тысячи лет,

когда был не нужен нам повод,

лишь только - расстеленный плед.

                * * *

Светает, за окнами - слякоть.

Очки теребишь ты в руке.

Раз в тысячу лет надо плакать,

прижавшись  к небритой щеке.

Я вышел на крыльцо.

Луна в ночи сверкала.

Я выдумал тебя,

но ты - не исчезала.

Я быстро докурил,

и принял я ноль восемь.

А где-то за углом

пилила август осень.

И быстро захмелев,

я принялся сначала

в уме перебирать

вселенские начала.

А ты, как никогда,

за мной с луны следила.

И сдерживать свой пыл

я был уже не в силах.

Поднявшись на балкон,

вполголоса запел я.

Нельзя тревожить сон...

Но что же было делать.

Рвалась моя душа

наружу и на части.

И, глядя на луну,

высматривал я счастье.

А счастье то спало

одним балконом выше:

на пятом этаже, 

почти под самой крышей.

Но я тогда не знал,

что встречусь с ним во вторник.

И в такт со мной махал

метлою старый дворник.

Друзья, товарищи, собратья,

гуляки в нитях Интернета,

в паучьи(1) кто попал объятья

на всех материках планеты.

Я призываю вас к общенью,

и шлю вам всем свои приветы.

Оставьте только сообщенье

или спросите вы совета.

И кто-нибудь тогда ответит,

и кто-нибудь тогда сошлётся.(2)

С обратной стороны планеты,

быть может, кто-то улыбнётся.

А кто-то пожелает счастья,

а кто-то вашу page(3) покинет,

а кто-то новый в одночасье

в guestbook(4) свой message(5)

вдруг закинет...

Хотите вы найти невесту

иль предложить свои услуги -

пожалуйста, всем хватит места.

Ткут паутину web’а(1) слуги.

Приветствую, Мой посетитель,

и ты туда же... в Паутину?

Коль что не так,  - тогда простите,

надеюсь, было не противно...

Я рад гостям и рад советам,

и рад намылиться(6) к вам в гости.

Ну а пока - я шлю привет вам.

До встречи всем на новом host’е(7)!

Учитесь делать добрые дела.

Для этого не нужно быть великим,

выплескивать разумные слова

и испускать сверкающие блики.

Не надо песен о большой любви,

занудных и разумных назиданий.

Добром подогревайте жар в крови

в решениях вопросов мирозданья.

Пишите сказки, повести, стихи.

Несите чушь. Несите - не стесняйтесь

Любимым девушкам дарите лопухи.

Соседям и прохожим улыбайтесь.

А если где-то притаилось зло?

Что делать... Без борьбы не будет жизни.

Вы боретесь? Вам, право, повезло!

Вы радугу рассеете без призмы.

Я не пьяный, я так... опьянённый,

а шатаюсь, так это от ветра.

Я не пленный - я малость пленённый

содержимым простого конверта.

И всего-то три маленьких строчки

да едва слышный запах жасмина.

А в висках - пулеметы стрекочут.

А в душе - разрываются мины.

Я иду, я шатаюсь, как пьяный.

Я лечу, подгоняемый ветром:

юго-западный - в спину мне прямо.

Пять в секунду огромнейших метров.

Ветер дует! Спасибо, попутный.

Он к тебе меня мигом доставит.

Может быть, я был парень беспутный,

но сегодня я цели - поставил.

Я на взводе, дрожит детонатор.

Ты его заложила однажды.

Час до взрыва, на рейде - фарватер.

Я плыву. Я сгораю от жажды.

Если что-то не так,

значит, надо кому-то ответить.

Можно рожу набить,

можно тихо, но четко послать.

Если что-то не так,

можно новое “что-то” наметить.

Можно тихо запить

или просто отправиться спать.

Если что-то не так,

это значит, что было иначе,

А раз было, то верь -

может всё повториться опять.

Если что-то не так,

можно снова пытаться... Тем паче

улыбнись, и поверь,

и скажи всем: “Да бросьте, пустяк! ”

Могу ли я, проснувшись поздно ночью,

когда являлась снова ты ко мне

мечтой красивой, но весьма порочной...

Могу ли я забыться в сладком сне?

Вопрос не в том - имею ли я право.

Вопрос не в том - кто прав, кто виноват...

Все дело в том, что мне идти направо,

а я в сомненьях - нужен ли был старт.

Стремясь вперед, придумав в оправданье

своим поступкам призрачную цель,

в делах, в любви, в вопросах мирозданья

мы вечно ищем маленькую щель.

В надежде к ней, прильнув тогда глазами,

мы тихо ждём, что кто-то скажет нам

в чем правы мы... и видим себя сами,

и снова ждём, и верим глупым снам.

Далеко за окном, там, где звёзды

собираются в стаи всегда,

мысли дикие полночью мёрзнут,

облаков провожая стада.

Они смотрят печально на окна,

за которыми любят и спят,

и, протиснувшись тихо сквозь стёкла,

оставляют на стенах свой взгляд.

А потом, по утрам, растворившись

в просочившихся первых лучах,

прочь они улетают, взбесившись,

как и искры в прикрытых очах.

Как всегда, ко мне под утро

в этот час – морозный, ранний -

мысль подкралась, как кондуктор,

не сказав о том заранее.

И от этой славной встречи

я немножечко опешил:

вспоминал прошедший вечер

и себя надеждой тешил.

Было дело, было всяко...

За окном разлилась слякоть.

Мысль крутилась, забияка -

и готовила мне пакость.

И пришлось мне просыпаться

головою в рукомойник,

чтобы с нею разобраться

и загнать под подоконник.

Зелёный огонёк такси.

Один. Другой.

Кто в центр едет, кто форсить,

а кто - домой.

А я иду себе пешком.

Брожу. Курю.

В зубах с зажатым со смешком.

Смотрю. Творю.

Зелёный огонёк звезды

следит за мной,

а недоступные призы

стоят стеной.

И если б я представить мог,

чего хочу.

Но я, вдыхая легкий смог,

стою, торчу.

Зелёный огонёк в глазах.

Один. Другой.

И челюсти скрипят в пазах,

и хвост дугой.

И хочется пойти за ней.

Но нет, нельзя.

Сегодня мыслить надо мне.

Своя стезя.

Одна моя знакомая собака

стояла у фонарного столба.

Облезлый кот вдруг выпрыгнул из бака,

а я боялся мысль спугнуть со лба.

А мимо семенили пешеходы

и молча проплывали облака.

Кого-то беспокоили доходы,

а кто-то оставался в дураках.

И мирная такая обстановка

меня тревожила - не знаю почему.

И дрались на трамвайной остановке

два пьяных, не внимая ничему.

Мы катались на машине

по Нью-Йорку в выходные.

Небоскрёбы и вопросы

возникали тут и там:

кто живет там на вершине?

Стерегут ли проходные?

Воду гнать легко ль насосам?

Есть ли место там котам?

Мы катались по Нью-Йорку

в час вечерний, в день субботний,

и снести хотели крышу

у машины - просто так.

Без дождя нет в крыше проку,

без неё сидеть вольготней

и увидеть много выше

можно -  даже и чердак.

Мы катались без причины,

просто ради развлеченья:

без печали и без грусти

и, конечно же, без карт.

По мостам шуршали шины,

нас несло вперёд теченье.

И взлетали самолеты

над Гудзоном за закат.

Есть много в мире пречудесных мест,

где не был я и никогда не буду.

А в сердце потаенный список есть

тех мест, что никогда я не забуду.

Но есть страна, в которую всегда

я приезжаю будто бы впервые.

Я вижу горы, строю города,

брожу в полях,.. когда пишу стихи я.

Там, где ты жил, дружил, любил, страдал

и часть себя, прощаясь, ты оставил,

Отняли что-то, что-то сам отдал...

Ты многого не мог себе представить.

Пылится нить непройденных дорог,

и горизонт становится всё шире.

Чеканю шаг и выверяю слог

в очередном мне незнакомом мире.

Что может высказать по данному вопросу

тупой, но образованный философ?

Он может, в общем, высказать два мненья,

имеющих конечные решенья.

Но, даже если теоретик будет умный

и знаний обладать он будет суммой,

ответ его навряд ли будет проще,

хотя ученый и не доморощен.

А при желании ты можешь сам, конечно,

ткнуть пальцем в небо словно в бесконечность

и даже попадешь, весьма возможно,

но лучше это делать осторожно.

Когда уходит мудрый человек,

то кажется, что в мире стало злее.

Так учит жизнь. Так учит мудрый век,  

но почему-то веку я не верю.

Когда уходит добрый человек,

уходят с ним тепло и мудрость взгляда.

Лета меняют даже русла рек,

ты только верь - останется он рядом.

И будет завтра следующий день,

и будут все учить или учиться,

и музыки повиснет в небе тень,

и солнце будет сквозь неё сочиться.

Скрипач ушел, но музыка звучит

под звёздным небом дымчатого зала.

И будут дальше умные учить,

и дальше дуракам всё будет мало.

                     * * *

А Музыке - ей никогда не тесно.

У Музыки - особая судьба...

“Не оставляйте стараний, маэстро,

не убирайте ладони со лба”

Как просто и как, право, сложно

произнести: “Я вас люблю...”

Наполнить, вдруг, сосуд порожний,

шепча во тьме: “Не разолью...”

Как просто попусту увлечься

без тайной мысли обмануть

и глупым словом покалечить,

иль утопить, иль утонуть...

Слова без взгляда, без дыханья,

без губ - обычные слова.

Они безжизненно порхают,

с трухлявого слетев ствола.

И ветер их разносит, бросив

в одно мгновение в века.

И эхо вечного вопроса

ещё не замерло пока.

Мы начнем повествованье

пионерам в назиданье,

но не скажем им про школу,

про уроки и уколы.

Ведь про тех, кто бестолков,

рассказал нам Михалков.

Мы же вам расскажем, братцы,

как неправильно питаться.

Надо тихо до обеда

скушать полбуханки хлеба,

но не просто в чистом виде -

маслом душу не обидеть.

Чтоб потом вам захотелось

выпить Пепси, чтоб вертелась

ложка в баночке с вареньем

(Для намазанья печенья)..

А когда настанет время

кушать суп без вдохновенья

и когда возникнут остро

наказания форпосты,

надо с очень умным видом

крикнуть (только без обиды),

обхватив руками тостер:

“Это все писатель Остер!”

Мы вместе с тобою летели по небу,

как будто слетели с картины Шагала.

Смешались в сознаньи былое  и небыль,

и полночь незримо за нами шагала.

Мы вместе с тобою летели, обнявшись,

и шпили церквей проплывали под нами,

а звезды смеялись о чём-то вчерашнем,

и хлопало время мгновений дверями.

А скрипки звучали далёко и нежно,

и было немного тревожно и грустно,

и города профиль - прекрасно небрежный -

растаял в тумане движеньем искусным.

А ветер нас гнал за поля за рекою,

и мчалась навстречу нам леса громада,

а я любовался тобою такою,

которой не знал. И другой мне не надо.

Когда мы вернулись, - ты быстро уснула,

прижавшись ко мне и обнявшись с гитарой,

а постер Шагала, приставленный к стулу,

глядел на меня пролетающей парой.

Я сегодня рисовал. Начал с неба.

Было небо у меня ярко-синим.

Снизу вверх я протянул много стеблей,

и тянулся я, и рос вместе с ними.

А потом я рисовал долго гору.

Дальний склон её покрыл южным лесом.

Чтоб по кронам не скользить быстро взору,

там на склоне сделал голое место.

Но гора та перевесила  вправо.

Чтоб в картину возвратить равновесье,

отыскал на эту гору управу:

солнце яркое ей слева подвесил.

Только солнца одного было мало,

и пришлось пролить мне лужицу моря.

Море тихо разлилось, засверкало,

не бушуя и с горою не споря.

Обмакнул я в белый цвет кисти кончик,

и поплыл за горизонт вольный парус...

А в Нью-Йорке время близилось к ночи.

За окошком очень быстро смеркалось.

Мне очень хочется найти 

                                  свой идеал,

чтоб озарял он 

                  теплом и светом 

                                     наш ареал.

И уходя из дома снова

                             в далёкий путь,

я б уносил тайком с собою 

                                 самую суть.

И в путешествиях,

                         как прежде,

                                          я б видел смысл.

И (всё возможно)

                      я повстречал бы

                                        в дороге мысль.

И, значит, 

             у костра ночами

                                     не зря бы бдел:

я б занимался тогда 

                      решеньем 

                                различных дел.

Устав под утро,

                   писал бы песни 

                                      на радость всем....

Я с идеалом назначил встречу...

                                            Сегодня... В семь.

Ну кто б мог такое представить:

вчера, средь растресканных скал

(могу я поллитра поставить!..)

Мне встретился мой идеал.

Когда изучал я с сигаркой

в пороге узор из камней,

она появилась с байдаркой

на девичьем нежном плече.

И если б не шедший с ней дятел,

то я бы тогда бы того...

Но все я желания спрятал,

как только заметил его.

Есть женщины в наших селеньях

с огнями в прелестных очах.

Я вижу таких средь каменьев

с байдаркой на нежных плечах.

И дело совсем не в злорадстве.

Я сам их таскаю любя.

Но вы лишь такое представьте...

и сразу поймёте меня.

Я полюбил тебя за то,

что ты была милее всех.

К тебе тогда я подошёл

в слепой надежде на успех.

И я тогда ещё не знал,

что и меня среди ребят,

в обители кривых зеркал,

приметил твой лукавый взгляд.

А после - вышли мы во двор,

шуметь оставив тот вертеп

и долго шли мы под дождём

в ночной священной тишине.

И звёзды отбивали степ,

средь луж чеканили шаги.

И слушал я твой мокрый смех,

а ты глядела на круги.

И долго так бродили мы.

И ветер песню нам принёс...

Там, где шотландские холмы,

шутил задорно Роберт Бёрнс.

И я представил милый дом

и отворившуюся дверь.

Тебя представил я потом...

И как стелила ты постель.

Летел стремглав к закату летний день.

Летели облака-аэростаты.

Летела, удлиняясь, моя тень.

И я летел, точней бежал куда-то.

Спешили мысли, люди, воробьи.

Спешило время и спешило тело.

Спешили выйти в море корабли.

Спешил закончить вечер своё дело.

Стучал спешащий в парк пустой трамвай.

Стучал каблук подковкой из металла.

Стучала мысль: давай, давай, давай!

И в дверь твою рука моя стучала.

Мы стали взрослее на тысячу лет,

нам звёзды открыли свой призрачный свет.

Нам сотни галактик махали рукой,

И мы позабыли дорогу домой.

И мы открывали иные миры,

порою не зная, что были там мы.

А где-то крутилась, легенды храня,

синея морями, старушка-Земля.

И как и когда-то на млечном пути

нам звёздная полночь сказала: “Лети!”

И вдаль устремились ракет поезда -

нас снова манила надежды звезда.

Узоры чертя в галактической тьме,

не зная конкретно: когда, что и где,

дары и награды незримо суля,

манила к себе нас старушка-Земля.

И долго была в мониторах лишь ночь.

Решил капитан поворачивать прочь.

И в это мгновенье меж мной и тобой

заполнил экраны рассвет голубой.

И сели мы быстро средь дикой степи.

И, в море травы осторожно ступив,

не знали мы, то что, ручьями звеня,

встречала потомков Родная Земля.

Мне немного взгрустнулось -

наяву и во сне.

Что-то, видно, замкнулось:

дело, видно, к весне.

Дело, видно, в апреле,

в талом снеге вокруг.

Я чему-то не верю

и, похоже, - не вдруг.

Мне немного взгрустнулось, -

видно, что-то в крови

закипело, всплеснулось:

дело, видно, к любви.

Видно, вместе с капелью

я впитал прямо с крыш

то, чему я не верю.

Только это всё лишь…

Я поздно утром выхожу из дома.

Стою я у подъезда. Не курю.

Я улыбаюсь людям незнакомым,

а всем знакомым “здрасьте” говорю.

Потом иду  я, глядя на прохожих,

бурча под нос романсы о любви,

и, примечая девушек пригожих,

я чувствую брожение в крови.

И, раздавая всем вокруг приветы,

я на работу вскоре прихожу.

Я быстренько стреляю сигарету

и разговор тогда я завожу.

И, как удав, отыскиваю жертвы.

Я новые читаю им стихи.

И думаю, что это не на ветер,

(надеюсь и на то, что не глухим.)

И, наконец-то, вволю насладившись

халявой и реакцией коллег,

к компьютеру поближе примостившись,

по клавишам я начинаю бег.

День настал.

Сквозь веки песня льется.

Обрамленный светом силуэт.

Тихо встал

с кровати и смеется

молодой довольный всем поэт.

Он ласкает 

музу свою нежно

у большого светлого окна.

Он впускает,

как всегда, небрежно

в душу свет, впитав его до дна.

Он запишет

что-то на листочке.

Пробубнит: “Готово. Я пошёл”.

Не услышит:

“В шесть на старой точке”.

Но ответит: “Буду. Хорошо”.

И, конечно,

будет он шататься

мокрый и довольный под дождём.

И беспечно

будет он ругаться

и забудет, где его мы ждём.

Он придёт 

немножко с опозданьем,

поцелует музу прямо в лоб

и прочтет,

застыв пред мокрым зданьем,

новый стих, обняв фонарный столб.

Не заметив,

как к друзьям в квартиру

мы его тихонько приведём,

он получит

томиком Шекспира

и тогда немного отойдёт.

Он попросит

тихо полотенце,

вытрет голову и сразу запоёт.

Кто-то бросит

лихо сигареты,

скажет: “Не фальшивь так, обормот”.

И поняв намёк,

он с нами выйдет,

затянувшись сладко, на балкон.

И зевнув,

конечно, он увидит

много рифм в мерцании окон.

Что возьмёшь с него?

Поэт, поэт и всё тут.

Надо знать и надо понимать.

Ты зевнешь,

он скажет: “Эх! И ты, Брут!”,

продолжая что-нибудь читать.

Он отвергнет 

наши все упрёки

в том, что он романтик и чудак.

Для согрева

примет после водки,

согласившись с тем, что это так.

Согласившись

с тем, что не умеет 

сочинять серьезных он поэм.

Накурившись

и немножко млея

скажет тихо: “Ладно, я поем”.

          * * *

К часу ночи

он домой вернётся

с музой в голове и у плеча.

Между строчек

с первой разберётся,

со второй - отправится мечтать.

Мама суп готовит сыну.

Сын  гуляет, рот разинув.

Изучает он букашек

и не хочет кушать кашу.

Три часа гуляет мальчик,

три часа грызет он пальчик.

В парке нашем возле дома

три часа веселый гомон.

Тут же - девочка на лавке:

из волос торчат булавки,

весело качает ножкой

в новых белых босоножках.

Кто ещё тут? Дяди, тёти,

кто уже не на работе.

Изучают все газеты:

то, что было как-то, где-то.

А под лавкой - пудель Арчик

сам с собой играет в мячик

и хвостом виляет грустно, 

чтоб никто не дёрнул шустрый.

Вот такое тут веселье -

с четверга по воскресенье,

в понедельник, вторник, среду -

от восхода до обеда.

Пришла весна вечернею порой,

и с каплями дождя упала рядом

любовь неразорвавшимся снарядом,

звенящею прозрачною слезой.

И тихо колыхался в окнах свет

горящими осколками заката,

и музыка, звучащая стаккато,

подсказывала нужный мне ответ.

И где бы ни был ты, мой милый друг, -

в прокуренной просоленной таверне -

услышу я средь гомона, наверно,

как ты услышишь тот же самый звук.

А после будет долгий трудный путь

через моря и страны, через лето.

А осенью прольются все ответы,

смывая накопившуюся грусть.

Так будет, ты поверь мне, знаю я.

Ну, а пока грохочут в небе бубны,

Расправь, дружок, в улыбке нежной губы,

мелодией прозрачною звеня.

Взметнётся в небо

и вниз с сигарет.

Кусочек хлеба,

гусиный паштет.

Стекают струи

с плаща на валун.

Вдыхаю грудью

чреду из лун.

Земля впитает.

Быстрей - песок.

Тоска растает,

лишь дайте срок.

Взметнётся в небо

сжигая боль...

И, вроде, не был

остаток - ноль.

Не тратьте нервы,

лишь дайте срок.

Пускай не в первый,..

но выйдет толк.

И вспыхнут снова

в ночи костры.

И будет слово

любви простым.

Надо уметь прощать.

Надо уметь дружить.

Надо уметь мечтать.

Надо уметь любить.

Надо уметь теперь.

Надо уметь терпеть.

Надо уметь искать.

Надо найти суметь.

Надо уметь поднять.

Надо уметь понять.

Надо уметь грустить.

Надо уметь вставать.

Надо уметь творить.

Надо уметь дарить.

Надо бросать курить.

Надо обед варить.

Мой старый друг, не верь пустым словам.

Всё это просто глупые наветы.

Я точно так же близок снова к вам,

хоть между нами много километров.

С тобой мы оба выйдем на балкон

и сигареты мы закурим молча

напротив гаснущих полуночных окон

среди безмолвных млечнозвездных полчищ.

И выпущенный в ночь колечком дым

тотчас же облаком помчится светло-серым.

И часть души умчится вслед за ним:

твоей - на юг, моей к тебе - на север.

А дальше воротимся мы за стол.

К закускам. За твое здоровье выпьют.

Надеюсь в пожеланьях будет толк...

Подарков ты получишь сразу кипу.

А я, в бокал налив чуть-чуть вина,

присяду у экрана монитора.

И так начну: “Здорово, старина!”

И поздравленье теплое пристрою.

И ты услышишь сразу мой привет

и улыбнешься, может быть, ты после.

И сразу сотни разных “да” и “нет”

закружатся тихонько где-то возле.

Мой старый друг, не верь пустым словам

Всё это просто глупые наветы.

Я точно так же близок снова к вам,

благодаря страничкам Интернета.

Ты сядь на стул и кнопочку нажми.

Как пианист расправь свои ты пальцы.

И в гости ты меня к себе прими -

приятеля, бродягу и скитальца.

Там, где сны растворились в тумане

всех непонятых наших идей,

завлекая соблазнами, манит

край невыпавших летних дождей.

Всё пройдет или смоется Летой,

растворится, развеется в прах.

Где-то в небе, в ночи над планетой

первобытный расстелится страх.

И гонимые жаждой познанья,

любопытством и верой в успех.

Мы друг - другу подарим изгнанье,

первобытный копируя грех.

Мы уйдем по умытой росою

непокорной зеленой траве,

чуть примятой ногою босою,

своей собственной тени правей.

А рассвет - пощекочет нам спины,

подгоняя за тем, что мы ждём.

Шаг, мгновенье, взмах крыльев... и сгинем

мы под летним безумным дождём.

Караван по пустыне идет.

Шаг за шагом - все дальше от дома.

Ветер стонет в песках и зовет,

завлекая к местам незнакомым.

Вечер нас, как песчинки, метет.

Две, десяток, две сотни, две... много.

Караванщик нас молча ведёт

и ему лишь открыта дорога.

Мы песчинки в великих песках.

мы игрушки стихии могучей.

Вслед за нами крадется тоска,

выжидая для ужина случай.

Мы идём, за верблюдом верблюд.

Осыпаются струйки по склонам.

Может смену назначат нам блюд.

Может будут опять благосклонны.

Мы идем, за барханом бархан.

Звёзды в небе сияют высоком.

А над ними плывёт месяц – хан

и витает дух тайны Востока.

Мы ехали ночью. О чем говорить?

А время навстречу неслось во всю прыть.

И месяц растущий рубил облака.

И стрелки вселенной считали века.

Мы ехали молча и слушали ночь.

И звезды мерцали, как раньше, точь в точь.

Серебряным цветом сверкала река,

неся свои воды вперёд сквозь века.

Мы ехали молча, уздою к узде,

и путь свой сверяли по нашей звезде.

И руку легонько сжимала рука,

чтоб это мгновенье продлить на века.

Мы ехали молча впитав сладкий яд,

что в сердце вонзает один только взгляд,

что тихо сочится меж рифмы в стихах

и тот, что растает, как время в веках.

Мчатся Дон-Кихоты в тишине

по Земле, ночным дождем умытой.

Звёзды выжгли дыры на плаще.

Росинанты сбили все копыта.

Будоражат сытый наш покой.

Навевают странные нам страхи.

Ну зачем я нужен вам такой?

Я не буду рвать своей рубахи.

Днём и ночью только старый таз

от дождя и холода им крыша.

Им в лицо смеялись, и не раз,

но они насмешников не слышат.

Им порою просто невдомёк,

то, что зла на много жизней хватит,

что погаснуть может уголёк,

и свои они без меры тратят.

Мир большой, как выйдут на крыльцо,

их опять встречает только пылью.

То ли ветер бросил им в лицо,

то ли великанов-мельниц крылья.

                    * * *

Может завтра он придёт ко мне

и лишит и дома, и покоя.

И поддавшись, будто бы во сне,

таз надену дрогнувшей рукою.