Мерцание светил безликих

зловещей ночью торжествует

и, прорываясь сквозь столетья,

всё наше существо волнует.

Проделав щёлку в занавесках,

фильтруя сон в горшке герани,

луны двуликий Янус злобно

с орбиты смотрит утром ранним.

 

Традиционно - ритуальный,

поросший мхом веков и пылью,

влекущий волчий голос-ужас

напомнит нам о тех, что жили...

Что жили прежде и творили, 

не понимая, как подвластны

подобно водам океана, 

приливам белой лунной страсти.

 

Художники и музыканты,

поэты, воры и пираты,

влюбленные и дуэлянты - 

луны послушные солдаты. 

Сошедшие с картин Куинджи

под звук Бетховенской сонаты,

куда стремитесь вы карнизом - 

лунатики своих талантов.

 

Вы, одержимые идеей,

и вы, фанатики-сектанты,

вы - те, что многое успели,

и вы - распятые таланты... 

Все закружились в лунном вихре

и растворились в тех столетьях,

откуда серебром пробившись,

остались бликом на паркете.

Зачем вы слагаете строки поэты

о том, что всё тщетно, о том, что мы слепы,

о том, что мы глухи, что нет нам прощенья.

Скрещение реалий, что  истин скрещение.

 

Тут дождь проливной за окном, тут метели.

Тут улицы в солнечный день опустели.

Гнетут постоянно вас чувства и мысли.

Рифмуются с мыслями реслинг и рислинг.

 

Рифмуются часто и сила, и слабость,

как, впрочем, рифмуются горечь и сладость,

как в прочерк легко вложить счастье познанья,

как почерк связует судьбу и лазанью.

 

Давайте не будем гадать и пророчить.

И в целом неважно длинней ли короче.

В прицеле лицо, а не фабула пьесы.

Нет ангелов? Грустно… Но нету и бесов.

 

Бог в помощь… Простите, Вы что-то сказали?

Присядьте. Откушаем рислинг с лазаньей.

Стекает, как день одинокая капля.

А с нею… в ней…  каждый участник спектакля.

Колокольчик проснулся и бьётся и бьётся

словно кто-то смеётся. Кто это смеётся?

В чьём-то сердце проснулись внезапные чувства.

Их ищу на ветру и котёнком мечусь я

по глухим и продрогшим весенней порою

переулкам. Звенит. Подожди, я открою.

 

Это женщина, что никогда не любила,

отыскала его и случайно разбила.

И хрустят под ногами печально осколки,

и звенит наважденье: с рассветом не смолкло,

не намокло, и ног в лужах не промочило.

Это странно. Обычно оно молчаливо.

 

Чтобы сделаться сильным нам много не надо:

сочинить, например, для рояля сонату,

и забыть, что навеки в деревню уехал

от успеха к весьма саркастичному смеху,

что обычно вообще ничего не пророчит.

Ты уехал, но вдруг зазвенел колокольчик.

 

Кто-то скажет: «Уймись! Время близится к ночи!»

Лоскутки твоей памяти порваны в клочья,

но опять, постепенно, едва и не сразу

где-то тихо звенят и слагаются в фразы,

отголоски упрямого тихого звона.

Может, хватит бубнить, что не видишь резона.

 

Как в канале луна, как в паденье листочек…

Он всплывает. Он сделался громче и чётче.

Он уже не беспомощен, нежен и ломок,

как уснувший под дверью приблудный котёнок.

Пусть звенит, нарушая парад одиночеств.

Ему вторит рояль… Значит, может и хочет.

Я слушаю Бетховена и Баха.

Не предадут они и не солгут.

Внимаю им я без стыда и страха.

Они, не зная сами, берегут

от боли, что я прячу так неловко.

Я знаю с ними Верди, Шуберт, Брамс.

Вы не ведитесь только на уловку,

что “мёртвые не скажут одобрямс”.

И на уловку, что они бессмертны.

“Бессмертие” – в нём тоже некий трюк.

Хотя… я чувствую их всех буквально в метре

и слышу в темноте движенье рук.

 

Их больше. Больше. И они – во многом -

над пустотой за окнами с утра.

Они являются по одному: не в ногу,

пусть и не сберегая от утрат.

Пусть и не сберегая, но внушая

через сомнения… уже который век.

И переполнится той музыкой душа… Я

восприняв ничего не опроверг…

 

Вновь слушаю Вивальди, и Шопена,

и Шостаковича, вгоняющего в шок.

Я понимаю, что такое пена.

Она спадает за вершком вершок.

И не язык, и не слова пророков,

не свет, утерянный, сенсеев прежних лет.

Лишь музыка - защитой от пороков.

Лишь музыка – мой проездной билет.

И пусть не всем я верю музыкантам:

послание – оно людей сильней.

Не гении – их детища… Атланты.

Пусть с этим небом нам потом больней.

Не слыша наших слов, сарказма, злого смеха,

признания в любви, восторгов, чуши, лжи,

он медленно идёт, ночь, ветер не помеха,

он сам их создает, он пробует служить

неведомой другим волне несущей время.

Оно слетает прочь муаром мелких брызг,

и это боль в груди не объяснится рвением,

нет смысла объяснять, уже разбившись вдрызг.

Но мокрая трава, и скользкий скол гранита

внушают, что не зря шумит в ночи прибой.

Не слыша сам, несёт их нам - любви хранитель.

Стихают боль и грусть в душе наперебой.

Его изобразят нахмурившимся грозно.

А он совсем не хмур, и зверь совсем не зверь.

Стекает звук в ночи каскадами и гроздья

холодных вечных звёзд, распахивают дверь.

Человек… спиной к окну в пивной.

Он не чёсан, хмур и неопрятен.

За окошком дождик проливной.

На его камзоле много пятен

от дождя, от грязи, и ещё

белые на рукавах разводы.

Видно, что он чем-то поглощён,

по столу рукой зачем-то водит.

 

Меж окошек несколько картин

выглядят как виды старой Вены.

Человек, как будто здесь один,

не посмотрит он ни на мгновение.

И когда окликнет кто его,

ни плечом не дёрнет, не ответит.

Люди за окном спешат бегом.

Воет, их пугая, сильный ветер.

 

Человек сидит… он смотрит вдаль,

словно что-то видит через стенку.

Перед ним нетронута еда.

Говорят, он так ведёт себя частенько.

Очень странный, право, человек:

то бормочет, то чего-то пишет.

Девятнадцатый давно в разгаре век.

Он сидит, как будто нас не слышит.

 

Для чего-то рядом с ним доска,

как у школьников, листы бумаги, ноты.

Интересно, он в одних носках

или в разных? Незнакомец, кто ты?

Он в ответ протянет доску, мол,

если что-то нужно, то пишите.

Прочитал, ответил, словно смёл

нам неведомые звуки и события.

 

Всё – домой, а там?.. Сплошной бардак.

Видите в окне лохматый профиль.

Недоволен. Снова всё не так.

Почему не шестьдесят горошин кофе?

И?.. Надев заношенный шлафрок,

подойдёт к ненужному роялю.

Нет!.. Над ним не властны Б-г и Рок,

и печали с радостями вняли.

Как гладь океана в затишье волниста...

В дыхании клавиш таится дорога.

Не надо смотреть на лицо пианиста.

Не надо пытаться услышать в нем Б-га.

 

Постичь тайну пальцев? Как душу? Не стоит.

Секреты пряденья сильней пониманья.

Но воли не хватит промолвить: "пустое".

И бег... По волнам? Это вовсе не мания.

 

Лицо запрокинуто к небу. Простите.

Сквозь музыку вы не услышите хруста.

Нет, он не страдалец. Не демон. Не мститель.

Он звук? Он повсюду, где было бы пусто.

 

И бег по волнам, что огня полыханье.

Простите: сегодня погашены свечи.

Так легче расслышать, как льется дыханье

сквозь плавную темень на кисть от предплечья.

 

Не тешьте надеждами скорой разгадки.

Не раньте себя, осознав невозможность.

Ведь в шторм океан ослепительно гладкий.

Прекраснее нет слова… Слова "тревожно".

 

Но бег по волнам - он всегда возвращенье.

От боли до боли. От счастья до счастья.

И те, кто не понял – достойны прощенья.

И в этом прощенье срастаются части.

 

Портреты любимых останутся в тайне.

На кончиках пальцев одна только Вера.

Нет слаще подарка, чем Выбор скитаний,

застыв лишь на миг в темноте у барьера.

 

Не надо смотреть на лицо пианиста:

он, дав нам свободу, собой недоволен.

Прощальный подарок дрожаньем тернистым,

от счастья до счастья, от боли до боли.

Я растворяюсь в этом танце,

пытаясь тщетно вникнуть в суть.

Я не могу уже остаться.

Я отсвет мечущихся станций.

Я шепот “... друг, не обессудь”.

 

Но блики продолжают биться

в моей измученной душе.

Я пробовал: сперва влюбится...

Я разрывал круги амбиций.

Я сути познавал вещей.

 

И что? Они опять танцуют.

Последний предвечерний луч...

Его не поминайте всуе.

Он каждому пути рисует.

О, по-напрасному не мучь!

 

Как будто бы кристалл хрустальный,

а, может, флейты клапана.

Любимая... Всё это странно.

Познание ли филигранно?

Луча ли вновь манит струна?

 

По ней ли мы, как по канату?..

Ты выдохнешь – он тут как тут.

Сливаясь с новою сонатой,

мы промелькнём неоднократно,

смеясь и плача на лету.

Что Вы хотите сказать мне, маэстро Бетховен?

Именно мне, а не двум пролетевшим векам.

Слушая Вас, я пытаюсь отбросить плохое

и удержать на бумаге, что мне по рукам.

 

Слушаю вновь, и мне видится Ваша фигура:

патлы седые и в грифельной крошке рукав…

Вдарят литавры, как жезлами в Риме авгуры.

Птицы промчатся по небу. Полёт их лукав.

 

Что же нас ждёт, если мы потеряли так много,

если мы верим (а верим ли) странным богам.

Каждый как будто шагает по нужной дороге.

Птицы, скажите: зачем вы устроили гам?

 

Слушаю, силясь понять, в чём величие духа.

Поле становится морем, рассветом – закат.

Может, проблема сокрыта в отсутствии слуха?

Хочется верить: паденье – всего лишь каскад.

 

Музыка эта самим воплощеньем величия

делает мелкими стаи ошибок и дел.

Не поддаётся разгадке цепочка не птичья,

но ведь нельзя… допускать глухоты беспредел.

 

Вы победили недуг. Вы пример для потомков.

Слушая Вас и пытаясь бежать от тоски,

я осторожно ступаю на лёд чёрный ломкий

грифельной Вашей, спасительной вечной доски.

Здравствуйте, Митя. Треск.

                                 Здравствуйте, Додик.

Может быть завтра? Нет, лучше сегодня.

Треск. Это рвётся в окно юный дождик.

С цифры двенадцать?.. Как будет угодно.

 

Вам непонятно? И мне непонятно…

Чуть побыстрее? Пункт тридцать четыре.

То от дождя расплываются пятна

и через треск проступают… Черты ли?

 

Просто беседа Давида и Димы.

Некое престо. Всё влёт с полуслова.

Пункт сорок восемь. Снега проходимы?

Пункт сорок девять… (Тот треск промысловый?)

 

Да? Сто двенадцать. Не цифра – страница.

Чуть меньше “ре”… Треск – щепоткою соли.

Даже не пробуй: не посторонится

и… не припрятать треск на антресоли.

 

Магия цифр или таинство речи?

Меньше и меньше вещей нам в диковину.

Дождь повзрослевший, стуча, не перечит

мыслям, что вдруг устремились к Бетховену.

 

Как его звали? Все знают, что Людвиг.

Как его звали друзья и родные

в узком кругу без торжеств и прелюдий

вечером с пивом смеясь в выходные?

 

Дождь за окном созидает орнамент.

Гении… Гении – смертные люди.

Их нарекают, как нас, именами:

Пётр, Александр, Антонио, Людвиг…

 

К ним обращаются ласково мамы,

братья и сёстры, друзья и подруги.

“Знаешь, брат Пушкин”… Сознанье шаманит.

Полно… Не хмурьтесь. Я – не с перепуга.

 

Додик… Вот тут всё так быстро, как градом…

Очень? Ужасно. Особенно двести.

А в остальном – несказанная радость.

Будто я сам… пусть звучит неуместно.

 

Митенька, право,.. как будто Вы сами.

Додик, в каденции Вы – мой соавтор.

Треск,.. словно время меж их голосами.

Всё?.. Убегаете? Значит, – до завтра.

 

Додик и Митя. На “Вы”, но с любовью.

Дождик пытается спрятать старенье.

Треск… и стекло от слезинок рябое.

Воздух наполнил процесс претворенья.