Город возникает, как пятно
постепенно обретающее цвет.
Споры окон покрывают неба дно,
пена сдуется и смоется в конце.
И окажется начало всех начал
серединой ночи или дня,
оком, оставляющим причал.
Взгляд на город бросит… В кирпичах
углядит концепцию и стиль,
подмигнёт, и сменится, и вновь,
шепот тихий: «Сможешь, отпусти…» –
затеряется среди обертонов.
Станут пятна профилем, затем
в геометрию добавятся штрихи.
И возникнут признаки затей,
арабески, музыка, стихи.

Как дождинки, крапинки людей
те затеи – зернышки склевав
и немного от оттенков обалдев,
ощутивших… Город пахлава.
Сладкий мёд. С горчинкою орех.
На кирпичик положив ещё один
голос шепчет: «Этот мир не без огрех».
Ему губы вторят вслед: «Не уходи».
Ну а город чётче и живей
в брызгах пешеходов, голубей.
Кружево ветвей всё кружевей.
Арабески улиц… «Всё – тебе».

«Это ты сказала?» «Видимо, не я.
Меня нет ещё или уже».
Город, нам трамваями звеня,
застывает сном на вираже.

А знает ли обо мне кот, что я, например, поэт?

Бог знает, который год при встречах он сводит на нет

общение наше в ночи и взглядов топ-тип по утрам.

Голодный ли,.. сытый - молчит и лижет умилено "срам".

И мне невдомёк, что к чему в усатой его голове.

Пишу я и ем ветчину. Он спит под граффити "ло-вэ".

И всё, что неясно для нас... сегодня... в порядке вещей.

Кот зрит. Я ползу на Парнас. И в целом путём всё вообще.

Тот тип, что глядит на кота, порой на других не похож.

Он что-то опять накатал и вышел из дома под дождь.

Истома ему не к лицу. Как кот он не спит по ночам.

Край ночи подходит к крыльцу. Край дел, как всегда, не почат.

А в целом всё внешне тип-топ. Подумаешь... дождь. Не впервой.

Ведь дождь не вселенский потоп. Ковры кот заменит травой.

Поэту кота не понять... Позвал бы раз в тысячу лет.

Как любим мы все попенять... Что взять с него... Мокрый поэт.

Надо уметь прощать.

Надо уметь дружить.

Надо уметь мечтать.

Надо уметь любить.

Надо уметь теперь.

Надо уметь терпеть.

Надо уметь искать.

Надо найти суметь.

Надо уметь поднять.

Надо уметь понять.

Надо уметь грустить.

Надо уметь вставать.

Надо уметь творить.

Надо уметь дарить.

Надо бросать курить.

Надо обед варить.

Проколоты все дырочки над “i”,

и на просвет сквозь эти многоточья 

уходят телеграфные столбы

за облака, разорванные в клочья.

И, кажется, дорогой навсегда

к закату пригвождён момент вращенья.

Хотя, в глобальном плане - ерунда, 

что это лишь текущее решенье.

Да, всё течет... Откуда и куда?..

Наверное, кому-то это нужно.

Но облака растают без следа 

и что останется? Любовь одна и дружба.

Одна лишь дружба, да одна любовь, 

как воздух, заполняющий пространство.

Земля вращается, нас удивляя вновь.

Мы – следом, сохраняя постоянство.

Я слышу перекличку – не понимаю с кем.

Проходят электрички. В них нет на стенах схем

движенья. Понемногу осознаю я суть

всего, что происходит, куда меня несут

мои шальные мысли и чувств сумбурных рой.

А где-то дед смеётся: «Старуха – дверь закрой!».

Считалочки и сказки остались за спиной.

Они не позабыты и я шепчу: «Не ной!».

Кому шепчу – не знаю. Выходит, что себе.

Дыра луны сквозная и жёлтый свет так бел.

Не стоит удивляться сейчас моим словам.

А ветер забавляется, скользя по головам.

Совсем не на мякине… Остыл давно пирог.

С тех пор как я покинул очередной порог.

Гостил я в чьём-то доме. Ушёл, благодаря.

Забрал с собой истому, и горы, и моря.

Я бросил их, как карты, на зелень диких трав.

И задымился кратер. И встал вопрос с утра.

Дверь за спиною настежь. Никто не смотрит вслед.

Не стоит ждать ненастья. Не стоит гнать рассвет.

Смеюсь я почему-то: «Пирог мой не сырой».

Прослыл я баламутом, увлекшимся игрой.

Не в карты и рулетку, а в звуки и слова.

Ах, почему так редко светлеет голова.

Перемешаю мысли, как карты на столе.

День в озере умылся, зарделся, заалел.

Иду. Гудки затихли. Волнуюсь лишь чуть-чуть.

Кто это? Память? Стих ли? Хватает мне причуд

сличать, опять гадая и обратившись в слух.

И счастье, что хватает пока что оплеух.

Я лежал под рассветом -

непонятный и глупый,

до противного трезвый

и спокойный, как слон.

А гонимые ветром

плыли в небе тулупы

облаков, плыли резво,

забегая за склон.

Я лежал под рассветом -

самозванно открытый,

однозначно прозрачный

и дождям, и умам.

Уходящее лето

было дымкой покрыто,

и немного невзрачно

копошился туман.

Я лежал, не стесняясь

ни зверей, ни прохожих,

просто скромно мечтая,

никого не судя.

Я следил за тенями:

все они непохожи.

Только медленно тают

и слегка бередят.

Не слыхав о Пандоре, ищу я повсюду любовь.

Поиск счастья в ночи чередою дверей и шкатулок.

От упавших дождинок Мир сделался снова рябой...

Я пытаюсь включать фонари, заходя в переулок.

Длинный, узкий, чужой, безымянный, 

                                                      похожий на сон

или строчку из песни, написанной в полудурмане...

Неужели я первый? Тогда – пусть зовётся “Резон”...

Пусть ведёт в никуда, 

                       пусть звучит, пусть терзает и манит.

Объяснить не могу, почему страху наперекор

дверь опять открываю, едва отряхнув паутину.

То не тени потерь, не надежды мне шепчут “Анкор!”

То слова из шкатулок открытых рисуют картины.

А в картинах тех я, открывающий новый ларец,

не слыхав о Пандоре и, в общем-то, о Прометее,

принимая ту рябь за следы от биения сердец,

за кого-то молю, за кого-то беззвучно радею.

Так и есть... А иначе лишь стены и псевдопокой.

Между черным и белым лишь ключ

                                             и твоё равновесье.

Кто-то шепчет опять неразборчиво слово “открой!”

Я – открою, похоже… Опять. 

                                     Не спонтанно, а взвесив.

Твои глаза, как две больших планеты.

Что я несу! Планет всегда одна.

А, может, и одной в помине нету,

как нет у страсти крышки, стен, и дна.

Ты есть не потому, что я так вижу,

не потому, что этого хочу.

Я отступлю на шаг и тем приближу

момент, когда на шаг я подскочу.

Я в сумерки не возмолюсь подбавить красок,

а в шуме не спрошу о тишине.

Твои глаза – мной вымоленная встряска.

Твои глаза идиллии нежней.

Я слышу за спиной: “Куда ты смотришь?

Ночь на дворе. Ужель ты смотришь в лес?”

Меня “терзает” выплаченный моргидж,

и то, что я опять в долги не влез.

Я прочитал на днях, что мир наш бренен,

что люди неразумны и слабы.

Корабль не может плыть совсем не кренясь.

Я много что прочёл… и всё забыл.

Я просыпаюсь, словно в новом мире.

Предметы силятся мне дать к догадкам код.

И я стреляю взглядом, словно в тире,

не находя к реалиям подход.

Вот так и существую в пробуждении

промеж “откуда я” и “где же ты”,

сражаюсь, как могу, с предубеждением

и спорить не хочу с пережитым.

И в болтовне предсердия с желудочком

рождается мелодия тогда.

Её играешь ты в лесу на дудочке,

и лес становится реальней, чем всегда.

Ты смотришь на меня глазами бога,

и знаю я теперь, кому молюсь.

Играет дудочка. Светла в ночи дорога.

Играет дудочка: “Иди вперёд. Не трусь!”

Я прошу, научите, как читать между строк

этот сладко мучительный и не нужный урок.

Как приятие осени уподобить вину

и качаться с колосьями, никуда не свернув.

А ещё – адекватности.  Быть собой – тяжело.

Чтоб от страхов превратностей поскорей зажило

на душе… Перемелется, и… к весне расцветёт.

Видишь: пчёлки-умелицы не скупятся пыльцой.

Очень хочется легкости. Научите и ей.

Ляжет тень недалекости с поминаньем чертей.

Постучите (до ужина) вы меня по плечу.

И тогда я, сконфуженный, вас любить научу.

Догорали две свечи,

оплывали, но не гасли. 

Боль и радость цветом красным 

жгли сомнения в ночи. 

Две свечи стекали. Воск 

застывал слезами счастья. 

Мы умели различаться. 

Нам совпасть вдруг довелось. 

Всё прозрачней их тела. 

Всё плотнее наши. Души 

затаились. Мы потушим 

свечи. Видишь – пастила? 

Не сгорели, но сердец 

скрыла пастила свечение, 

нашим подарив влечение. 

Серым кажется багрец? 

Ты не верь глазам. Зажмурь. 

Это ночь. Пытайся слушать. 

Пусть покажется он глуше… 

Вздрогнет на часах Амур.