- I -

Моя муза носит очки 

            (незначительный минус) 

                            и длинные волосы.

А я, признаюсь вам, – сдвинулся.

Я почти умираю

                     от её голоса.

Она

    невысокого роста

                и худощавая.

Она лучше всех готовит

                      щи из щавеля.

Свою собаку она

                называет Авелем.

И это правильно,

что она 

      считает меня сумасшедшим...

Привет всем подошедшим.

                * * *

Мою музу зовут Алёна.

Она живёт в центральном районе

нашего города.

А я

  отпустил бороду.

                Небольшую.

Уже лет как пятнадцать.

И я рад стараться

         уколоть при случае 

                              в щечку.

Я всякий раз ищу щёлочку

                   в её серьёзности.

(Есть у меня и другие особенности.

Улыбка... и отсутствие собранности).

                * * *

Иногда мне почти удаётся...

Но всегда остаётся

поле

     для новых попыток.

И это совсем не пытка.

Кстати

       и Алёна не жалеет напитка

                               своего поцелуя,

хотя не часто балует...

                          и это правильно.

Ведь поцелуи – отравлены

                                  моей нерешительностью.

Отчасти

         она простительна. 

                                  Но...

длительность ожидания становится ощутимей.

Как ветер.

                * * *

Алёна без сомнения светит

(в университете,  и на работе).

И её совсем не заботит такая солнечность,

как и соло на флейте, 

                          к ужину...

Она просто простужена.

А я как будто контуженный:

сперва с рождения, а потом и ею.

Я, по правде сказать, шизею.

И не от взгляда и вздоха –

                           от шороха.

От бровей над очками.

И всполохи 

              затмевают и взгляд, и сознание,

и так уже мающееся скачками,

что прибавляется к моим странностям 

                                           в вечернем свете.

(Спрашивается – куда же больше,

                                    А всё туда же). 

Я припрячу, пожалуй, пряности.

Я обожаю щавель, и не переношу 

                                   петрушку и спаржу...

                 - II -

Я спрятал Алёнины очки, и она 

                                    идёт и щурится.

Ей кажется, 

            что на неё смотрит вся улица.

Улица,

       может, и смотрит.

                              Что мне она.

Мне она 

         не видна,

                    хотя зрение было нормальным.

Улица ведь

             нереальна,

                         когда на ней...

Ясное дело, что видней

мне кусок за Алёной.

Всё остальное – покрыто плёнкой

                                              ненужности

и...    уже известной контуженности

                                  вашего покорного брата.

Подтягивайтесь, ребята.

                * * *

Я уже не боюсь

                   класть ладони на талию,

одновременно болтая

(чего не делал до этого).

Я осмелел числа третьего

(тому назад).

И, по правде сказать,

                         я рад.

Мне – осталось немного:

Показать свои стихи

                         и фотографии,

подробнее

          рассказать биографию.

Пойти со временем в ногу.

Не пытаться преодолевать это жжение.

И...

   Сделать Алёне предложение.

                * * *

Спасибо, Господи, что нету предела

мурашкам на моём теле,

поломкам в моей разумности,

зачаткам моей необузданности,

за то, что в сознании идут скачки...

                * * *

Алёна отыскала очки.

Я – поправил её чёлку, 

чем и расширил щёлку

собственной смелости.

Расширил...

Не от этого ли так сводит челюсти.

И откуда

           такая смешинка?

Мимо промчалась машина.

Так странно,

                что я её заметил.

И почему так светел

                           этот вечер?

Это он

        расправил мне плечи? 

- Мишка,

          мой взрослый ребёнок.

                             Что случилось?

- Выходи за меня замуж!..

                * * *

Получилось?

                * * *

Пёс Авель

            лежит на кабеле, который

я тяну к компьютеру.                

Сегодня четвертое.

                          Утро.

Мне кажется.

            Мне это часто...

                Что части

                    реальности сглаживаются

                        время от времени

                            в завихрениях

                                моего воззрения.

В очках у Алёнки отличное зрение,

но даже в очках Алёнка меня не гонит.

Неужели?..

Неужели я понят…

                - III -                

У неё в рюкзаке моя книжка.

А я

  изучаю стрижку, 

                       которой нету.

Мой разум

            сплетается в косу

                         совсем без спросу,

                                      как и её волосы

                                                  в моих руках.

И я затерян в веках.

               Или в веках.

                   Я

                      их целую.

                                  Я в реку вхожу

                                                      вторую.

Ищи, где я – свищи.

- Алёнка...

-?!.

- Сготовь нам щи. 

                 Будь другом...

Ребята, я не хочу из круга.

Ну, где же вы теперь мои друзья?

Уходите?.. Теряетесь из виду?

Исчезновение… Не я один озяб.

Умеющим не зябнуть, не завидуй.

Кто на день. Кто на пару. Кто… Не плачь.

Слеза, упав, травы’ не потревожит.

Кто говорит, что - лекарь. Кто - палач.

Оно не течь, как и стоять, не может.

Налейте мне вина, я пью за тех,

кого люблю. Один бокал, как прежде.

В часы разлук, как и в часы утех,

сквозь тот рубин глядят в надежде вежды.

Не надо, друг мой милый. Помолчим.

За всех… Пусть миром правит слово “рядом”.

Молчать и улыбаться - не почин.

Не стоит называть печаль обрядом.

Я говорю “привет” а не “прощай”.

Ведь тайна песен и сердец с вином не тает.

Смешно и уповать, и обещать.

Что там на дне? Мелодия… простая.

А выше тумана и ниже тумана

всё то же пространство любви и обмана.

И эту шкатулку туман не разделит

на части. А, значит, мы будем при деле:

гадать, и смеяться, и, может быть, плакать.

Всё стерпит туман (кроме ветра, однако).

Туман меж домами стоит занавеской.

Туман над холмами – сбежавшей невестой.

Туман над рекою, как новая скатерть.

Туман над полями... Вот так же накатит

на всё сокровенное, прошлое плёнкой...

и вдруг ты услышишь рыданье ребёнка

и смех (в отдаленьи) весёлый и ясный...

Там можно не спорить, что мир наш прекрасен.

Дыханья тумана, несущие страхи,

внушают: пространство родилось в рубахе.

В рубахе тумана?.. И это возможно.

Отдаться последним в тумане - несложно.

Сомненья умчатся от лёгкого ветра.

Стекутся в шкатулку тумана заветы.

Туман научил нас инстинктам поверить

и скрылся, опять свой урок не проверив.

Скребутся ветки по оконной раме.

Уносит облака на юг над крышами.

Ненайденный незаданный параметр

в неярком свете делает нас рыжими.

Опять про осень? Про погоду? Чувства? Карму?

Кому сейчас Вы машете руками?

Светает медленно. Открыл свою пекарню

соседский пекарь... Время... хвастать париками

не наступило, но наступит скоро.

(Уж, не об этом ли скреблись по стёклам ветки?)

И для чего глядите Вы с укором

на кончик тлеющий последней сигаретки?

Светает. Время. До безумья хочется

не сочинять сюжеты для романов.

Кленовая листва (какие почести)

кружит как на заставке "Парамаунт".

Кино? Кино... Кино - другое дело.

Да здравствует движение... За кадром

звучит "недоглядел", "недоглядела",

приветствуя кудлатую эскадру.

О, как нам хочется измерить степень странности

(да-да её: не пустоты, не боли).

Но эхо  почему-то об астральности.

И почему?.. Мы о параметрах - не более.

Мы не грустим. Мы стряхиваем пепел.

Что пасмурность? Эскадры - однократны.

Запахло хлебом... Нам - в иные степи.

Мы рыжие. Мы смешиваем карты.

То ли птицы пролетают,

то ли выпала роса.

Я усы свои кусаю,

надуваю паруса.

Я бросаю в бесконечность

удивлённый долгий взгляд...

И, конечно, я беспечен,

как и век тому назад.

А стихи ложатся ровно:

почерка – куда ровней.

Я родством повязан кровным

с колокольцами огней.

Пусть тревогою отмечен

этот бесконечный взгляд...

Я по-прежнему беспечен,

как и год тому назад.

Снова дождь стучит по крышам.

Снова улица чиста.

Снова сердца стук я слышу.

Ничего, что я устал.

Мне подарит этот вечер

твой до боли нежный взгляд...

Ничего, что я беспечен,

как и день тому назад.

Я пытаюсь отпереться

и тебя скорей согреть.

Начинает вновь вертеться

Мир, готовый замереть.

Миг касанья – бесконечен.

Загораются глаза...

Хорошо, что я беспечен,

как и час тому назад.

            * * *

Я тебя едва касаюсь,

но взведённее курка.

Я уже не удивляюсь,

размотавшись из клубка.

В поцелуе каждом – вечность,

в венах – мчатся поезда, 

потому что я беспечен,

как и миг тому назад.

Да, бываю я беспечным...

Жаль, что только иногда.

Я храню в душе бубенчик:

я туда – и он сюда.

Я, звоня, вот так пытаюсь

путь найти в волшебный сад...

Но сейчас – я растворяюсь,

как и вздох тому назад.

Ничто не меняется в мире.

Реклама по многим каналам.

Я стану однажды кумиром.

Ты будешь моим перевалом.

Хотел я тепла и приюта,

но как сочетать со свободой

вкус мной не любимого брюта

и ставшие сном переводы.

Реклама. Реклама. Реклама.

Возможно, я сделаюсь лучше.

Я снова желаю бедлама.

Мне в мнимом спокойствии скучно.

Такой шелковистый и мягкий,

такой белоснежный и крепкий,

разумный, двоякий, троякий,

всегда при улыбке и в кепке.

Ну, полно. Долой телевизор!

Да здравствуют солнце и звёзды.

Нам выдадут новые визы,

закапают свежие слёзы.

Заметьте – совсем без рекламы

росою наполнят желёзки.

И коли захочешь бедлама,

то он сам начнётся с прически.

Да здравствуют ветер и море.

Да здравствует раннее утро.

Мы встретимся. Встретимся вскоре.

Да будет желание шустрым.

Ни что не меняется в мире,

когда есть стремление в сердце...

И я не хочу быть кумиром.

Хочу быть распахнутой дверцей.

Всякий раз, являясь мне во снах, Вы меня пугали и манили.
За окном артачилась весна, под окном скопилось много пыли
потому, что я не подходил к окнам вечность и четыре ночи,
потому, что если и следил, то за тем чтоб был послушным почерк.

Вы во сне твердили мне про боль. Я хотел, но не умел утешить.
Мы молчали и наперебой, день и ночь, как конный и как пеший,
то болтали каждый о своём, то опять надолго зависали.
Свет сочился сквозь дверной проём, и пылинки в нём чарльстон плясали.

Рыжая как осень, как зима… белая пребелая блондинка,
пыль не пыль – не снег, не бузина. Тают в уголках на окнах льдинки.
В их бездонности не разглядеть людей и… друг друга. Сомкнуты ресницы.
Я не видел Вас в том талом льде, не пытаясь Вам в ответ присниться.

За окном артачилась весна, разрывая души страхом в клочья.
Пустоту зажав, как талисман, я боялся подглядеть в подстрочник.
Я боялся свой разжать кулак. С улицы казалось, что я спятил.
Не касаясь тем добра и зла, каждый ждал, как манны, ночи пятой.
 

Корова по небу летела, мычала.

Корова об этом с рожденья мечтала.

Смотрела телёнком на маленьких птичек,

а люди считали мечту её кичем.

Корова ночами смотрела на звёзды,

и капали в стойло из глаз её слёзы.

Жевала корова казённое сено

и грустно вздыхала о времени бренном.

Шли годы. Хозяйка коровы решила

отправить корову на мясо и мыло.

И встала проблема: из горной деревни

спуститься в посёлок с коровою древней.

Чирикают птички. День будет отличный.

Летит вертолёт, как автобус привычный.

В посёлок доставит всех, будьте здоровы,

но нету в нём места для старой коровы!..

                      * * *

Огромная птица на землю спустилась.

"Ко мне? Неужели!.." - корова смутилась.

Она, как обычно, жвачку жевала.

О чуде, конечно, она не гадала.

Когда привязали её к вертолёту,

корова мычала, готовясь к полёту.

Болтаясь под брюхом огромной машины,

прощалась с деревней глазами большими.

Под ней проносились зелёные горы

на склонах которых паслась на просторе,

жевала траву и тихонько мечтала

как птичка летать, и всё так же... мычала.

Не говори слова прощанья.
Приветствия не предрекай.
Не стоит суть тянуть клещами,
плетясь в хвосте у ветерка.
Не стоит врать и сомневаться,
бояться, ждать и обещать.
Пускай дождём гремит овация.
Пускай смывает он печать
с конверта с тайными мечтами
оставленного на крыльце
Однажды даже дождь устанет
и сам изменится в лице.
И мир застынет в изумленье
и ты, немножко в стороне.
И солнц далёких преломленье
поманит… Почему бы нет?

Этот город, которому тысяча бед, 

спит в блаженстве, охваченный утренней ленью.

Кто здесь?! Шорохи...То не полуночный бред -

разговор, что ведут меж собой поколенья.

Через гулкость дворов, над покатостью крыш,

по брусчатке проулков снуют одиноко

монологи, и чудится эхо... Услышь!

Кто-то сможет. Но хватит ли с этого проку?

Этот город, которому тысяча строф,

затаился и манит таинственной мощью.

И совсем не загадки буравят покров

этой странной, порою мистической, ночи.

Он исчезнет, как только на кончиках труб,

заалеет почти что незримая дымка...

Этот город-приют... город шепчущих губ.

Этот город, в котором мы все невидимки.

В нём не встретить забытых ненужных бродяг.

В нём заслуженно царствует вечная осень.

В нём соседствуют призраки всех передряг

и бездонная, чистая, гулкая просинь. 

Чтоб добраться досюда не нужен билет -

только будьте себе вы немного не чужды.

Если город живёт больше тысячи лет,

значит это, наверное, всё-таки нужно.