Я подбирался к нему незаметно,

не сознавая наше родство.

Небо - хранилище ликов несметных

не замечало моё озорство

и хорошо... Чтобы я не боялся

сам на себя посмотреть с высоты,

целую вечность совсем не влюблялся,

не доходя до вершины версты.

Ведаю, что происходит со мною.

Я не боюсь ни ошибок, ни чувств,

но почему-то тропой неземною

я не плетусь, не крадусь и не мчусь

в страхе понять, что живу ожиданьем,

в страхе поверить в своё естество.

Кто говорит здесь про свежесть преданья?

Кто шелестит молодою листвой?

Нету в моём поведеньи подвоха.

Знай своё дело! Он знает. А я?

Кто мне внушил, что веду себя плохо

тем, что к нему подбираюсь творя?

Не подражаю, равняюсь, не более…

Снова велел себе в шаге: "Застынь!"

Жизнь - поиск рифм и… игра в монополию.

Чем руководствуюсь?.. чувством шестым.

Я подбирался, блуждая кругами,

но, слава Б-гу, сужая (на глаз).

В руки попал мне случайно пергамент:

карта не карта, приказ не приказ.

Не ожидая на мысли ответа,

грифелем этот пергамент скребя,

словно проснувшись с порывами ветра,

я неожиданно встретил...

Двое в зарослях травы

посреди большого поля.

В небо тянутся стволы.

Реки устремились в море.

Двое в девственном ничём

с чистым искренним “я верю”...

И художник не причём.

И открыты снова двери.

Зажигаются цветы.

Замыкаются объятья.

В ожерелье той травы

им пока не нужно платья.

Им – пока. А нам – уже.

Мир не сделается уже.

Мир хмельного неглиже.

Мир смешной и неуклюжий.

Двое в зарослях травы.

Двое в зеркале заката.

Обещания – “на Вы”,

но опять ложатся карты.

В синем небе облака

углубят его бездонность.

И лежит в руке рука.

И во всём одна лишь стройность.

Мир хмельного неглиже.

Мир прозрачного похмелья.

Просто блик на витраже.

Послевкусье карамелек.

Чуть заметные штрихи.

Край невидимого моря.

Двое в зарослях глухих

с предначертанным не спорят.

Можно легко (на два счёта) понять, описать, объяснить:

станет ясно тебе и другим - мир тускнеет, вися занавеской.

Тут и там из неё от зацепок спускаются нить-

и сигаретных прожёгов прострелы зияют там веско.

Этой кухни пять метров, вместивший столетья, портал

искажает итак искривлённое памятью прошлое.

Даже чайник в розетке, оставив плиты пьедестал,

не свистит, пузырясь, и не ведает. Тьма запорошила.

За окном происходит очистка заплЕсневших дум:

регулярная, неподконтрольная, бурная, мокрая.

Всё случилось, случится, сочится в таком-то году 

(много больше и меньше), а утром подкрасится охрою.

Почему бы нам занавесь блёклую просто не снять

и, к чертям её, выбросив, в небо рассветное впериться.

Вслед за листьями пестрыми, белым бураном Весна,

затаившись, гадает: нам верится или не верится?

Колокольчик проснулся и бьётся и бьётся

словно кто-то смеётся. Кто это смеётся?

В чьём-то сердце проснулись внезапные чувства.

Их ищу на ветру и котёнком мечусь я

по глухим и продрогшим весенней порою

переулкам. Звенит. Подожди, я открою.

 

Это женщина, что никогда не любила,

отыскала его и случайно разбила.

И хрустят под ногами печально осколки,

и звенит наважденье: с рассветом не смолкло,

не намокло, и ног в лужах не промочило.

Это странно. Обычно оно молчаливо.

 

Чтобы сделаться сильным нам много не надо:

сочинить, например, для рояля сонату,

и забыть, что навеки в деревню уехал

от успеха к весьма саркастичному смеху,

что обычно вообще ничего не пророчит.

Ты уехал, но вдруг зазвенел колокольчик.

 

Кто-то скажет: «Уймись! Время близится к ночи!»

Лоскутки твоей памяти порваны в клочья,

но опять, постепенно, едва и не сразу

где-то тихо звенят и слагаются в фразы,

отголоски упрямого тихого звона.

Может, хватит бубнить, что не видишь резона.

 

Как в канале луна, как в паденье листочек…

Он всплывает. Он сделался громче и чётче.

Он уже не беспомощен, нежен и ломок,

как уснувший под дверью приблудный котёнок.

Пусть звенит, нарушая парад одиночеств.

Ему вторит рояль… Значит, может и хочет.

В старом парке осенний ветер
разбросал, растревожил листья,
и в окно, что огарком светит,
запустил с сатанинским свистом.

 

В графском парке до боли пусто,
лишь гнилые повсюду ветки
провожают прохожих хрустом.
Только ходят тут очень редко.

 

Скоро полночь, и очень скоро
белым снегом укроет землю.
Стихли звуки повозок, споры.
Спят давно в старой Вене семьи.

 

Только в ветхой сторожке в парке
не смыкает глаза Мария
у постели отца. Ему жарко...
Бьются в стены ветра порывы.

 

Старый повар семьи фон Штаде
умирает, забытый всеми.
Так давно он не видел сада.
Дочь не видел... Сгустилось время.

 

Жил он честно, и что осталось?
Заработал - слепую старость.
Лишь однажды, не денег ради,
согрешил он самую малость.

 

На лекарства любимой Марте
он украл золотое блюдо,
зная, что никто не заметит,
никому ничего не будет.

 

Исповедаться нужно срочно...
"Не дожить до утра мне похоже.
Не люблю я монахов, дочка.
Может сжалится кто-то прохожий...."

 

Вдоль ограды крадутся тени.
Ветер воет меж прутьев гулко.
Страх до дрожи. Сплошная темень.
Ни души в этот час в проулке.

 

Кто-то движется. Кто же? "Кто здесь?"
"Мой отец умирает, сударь..."
Никого не видать, только голос.
"Не могли б Вы его послушать?"

 

Он вошёл. Молодой, опрятный.
Небогат, но одет со вкусом.
"Грех с души постараюсь снять я
властью, данною мне искусством."

 

Вторя каждому шагу гостя,
клавесин прозвенел печально.
Повар начал рассказ. Как просто
жизнь промчалась за час с начала.

 

"Вы честны пред людьми и богом
и не грех Ваш любовный подвиг," -
Гость промолвил, склонившись подле -
"Если чем-то помочь я мог бы?.."

 

Старый повар вздохнул чуть слышно:
"Мне хотелось увидеть Марту.
Как тогда... Расцветали вишни...
Не вернуть Вам меня обратно…"

 

В тот же миг, издавая стоны,
ветер снова ударил в стены.
Клавесин ему вторил звоном.
От свечи заплясали тени.

 

"Вам помочь я смогу,.. пожалуй," -
Гость промолвил, коснувшись клавиш.
Из печей вновь пахнуло жаром.
Все исчезло, горя и плавясь.

 

Но сквозь адское это пламя
повар четко услышал звуки.
Он увидел заката знамя.
Задыхаясь, поднял он руки.

 

Незнакомец воскликнул: "Ближе,
неужель Вам не виден вечер!"
Звук пьянил. Повар плакал: "Вижу!"
Сад расцвел. Марта шла навстречу.

 

Звуки стихли и чудо с ними,
сердце где-то в гортани бьётся.
Стон прощальный: - "Молю Вас, имя!"
Гость промолвил негромко: - "Моцарт."

 

В старом парке покрылись вишни
белым снегом, как будто цветом.
Новый день подходил неслышно,
в небо Вены прокравшись светом.

Сегодня мы расскажем Вам об удивительном человеке.

Вы, внимательно выслушав, скажете, что его нету...

Его нету... 

Да, он умер... 

Но это не зуммер...  Это зум.

И ветер 

не замер над полем. 

Ум - пренеприятнейшая из мер.

Ветер качает размер нашего чувства такта.

Оно растечётся вдоль тракта дождями ненужных слов.

А человек - весло, несущее лодку печали к сердцу, которое камень.

Лодка рассыпается в щепки, 

а человек сдвигает кепку, подставив седеющий чуб... 

Чу... 

Ведь вы в него не поверили...

А он.... 

Он растаял в доверии, которое пока не разобрано по песчинкам и завиткам облаков...

Человек - он таков. Человек... Которого нет...

Он стихи превращает в свет, или свет в стихи,

под облаком... Кучевым... 

Человек. Он нужен живым...

Не живым собой - а Вам... 

Неверящим... Облакам.... 

Хотя облакам поверить легче. 

Сегодняшний вечер станет переломным в Вашей черствости.

Вы или черкнёте - "Прости," 

или сожмете в горсти оточенные морем камушки...

Любовь будет пахнуть Аннушкой независимо от её имени.

Там, на повороте, корова, с лопающимся выменем. 

Она плачет, а Вам не жалко, хотя Вы добры...

Это всё до поры... 

Ковёр травы на ковёр песка променять не жалко... 

Потому, что и его Вы оставите ради сапфировой шали....

Похоже, мы всё смешали.... Желанья, виденья, и чувства...

В одну большую кучу... облаков... малу.

О Балу.... Почему так жжёт?.. Жжёт и колет.

Багира, я болен?..

Я больше не Маугли?..

А ведь нас было двое. 

Мы были рассказчиками... 

Мы говорили о человеке, который... 

Никто не любит повторы, когда его учат. 

Некоторые правда любят учиться сами. 

Усердие точит камень (когда он не в собственном сердце).

И нам пора оглядеться...

Мой маленький Маугли, мы с тобой одно целое, как и я с моею женой.

Одной крови... 

с желной(*), летящей над... или под...

Время искать в море брод,

что легче сделать, чем простукивать брод во времени...

Как много вокруг берегов...

Но вернемся к рассказу о племени, 

о всего одном из него...

Всего одном 

человеке.

Не горы ложатся на веки,

навеки ложатся лишь годы. 

Погода... 

Какая погода.... 

Вглядитесь - прозрачней души

бездонное небо. 

Спешит

от облака к облаку время...

С улыбкою Аннушка дремлет 

в объятиях 

верного Маугли.

Остывают угли.

Ой

ли...

Ведь это всё не про нас.

А мы 

повторим рассказ 

о славном и добром поэте

в надежде, что нужно Вам это.

Что ты знаешь о докторе Корчаке?

Я читала различные очерки.

Помню было читать очень страшно.

Я ходила три дня не накрашенная,

потому что тряслись мои руки

так, что тихо себя я поругивала.

Да, мне стыдно, что я всё забыла.

Очень многих в те годы убили,

и от сказок его веет холодом.

Это он учил честь беречь смолоду?

Его тезисы - десять скрижалей.

Боже правый, как страшно. Как жаль его.

Рельсы бряцают эха эрзацем:

"Здесь не все ещё люди мерзавцы..."

Произнёс, предпочтя смерть спасению...

Свет Любви - он совсем не рассеянный

над Треблинкой, над замершим облаком.

Мой король, время бить снова в колокол.

Король Матиуш.... ждём вашу реплику.

Мой король, как же быстро окрепли Вы...

На пороге у газовой камеры,

спрятав страхи, как доктор, не замерли.

Зло нас сделать пытается прочерками,

но упорно всплывает из почерка

свет легенды о докторе Корчаке,

что читаю я сыну и дочери.

Дорога начинается с гудка

простого телефонного звонка,

с обычных краткосложных "да" и "нет",

с прощальной переклички сигарет.

И в свете угасающего дня 

дорога начинается с меня,

со списка неотложных самых дел,

с вещей, увы, разбросанных везде.

Дорога продолжается потом

уже вокзальным трепетным гудком,

пейзажем за окном под стук колес,

и песней, что тайком с собой унёс.

Дорога замирает вновь в ночи 

огарком стеариновой свечи,

улыбкой на обветренных губах,

и звёздами в поющих проводах.

И дело даже, собственно, не в том, 

что нам неясно где... и что потом.

Но знаю – завершу я список дел 

дорогой – возвращением к тебе.

Когда приедет цирк, я сделаюсь счастливой –
на час, на день, на миг... Не врите – что навек.
Куплю я леденцы и пачку чернослива,
и выведу в Самсунге заветное «Лове».

 

И вновь рвану на звук оркестра духового,
как птицы на пшено, как тени на шаги.
И что не решено – не станет частью блога.
Пожалуй, докуплю ещё и кураги.

 

Иду себе хрущу, неся в авоське солнца,
а в сумочке билет. С ним – призраки надежд.
И пусть их зеркала бояться расколоться.
Пусть зайцы с них сбегут, и я... Привет, манеж!

 

Силач, и акробат, и даже пёстрый клоун
напомнят мне тебя, застенчивый мой друг.
Вновь в парке воробьи чирикают мне: «Кто он?» –
начав со мной игру. На день. На вальс. На круг...

 

На север и на юг в иные палестины
умчатся в эту ночь слова минувших дней.
Послушай... плеск реки. Давай уже простим мы.
Давай произнесём: «...нет никого родней!»
 

Племя молодое (Унывать нельзя). 

Замужем подруги, женятся друзья. 

И опять на свадьбу скоро мне идти, 

снова убедиться  в сложности пути. 

Подарить подарки, угоститься всласть, 

и в квартире жаркой от тоски пропасть. 

Пожеланья счастья и веселый смех, 

порожденный страстью первородный грех. 

Гости и родные в двери семенят.

В эти выходные все - одна семья. 

Тостов извороты: “Долгие года”, 

Поздравлений флотом правит тамада. 

Быстро пронесутся первые часы, 

Всех соединяют радости мосты. 

Пусть слегка я пьяный что-то буду врать, 

три блатных аккорда буду, может, брать. 

На балконе с кем-то буду я курить,

о проблемах вечных буду говорить.

Пусть стоит на кухне коромыслом дым, 

бьется пусть посуда: “Счастья вам двоим!”

Музыка играет самый лучший вальс. 

“Пригласить на танец мне позвольте вас”. 

“Здрасьте, - до свиданья,” - сожжены мосты.

Пробили двенадцать на стене часы. 

И большой гурьбою мы домой идём. 

Ночь нас поливает снегом иль дождём. 

Иногда пугаем редких москвичей. 

Фонари играют пламенем свечей. 

Поборов желанье на асфальт упасть, 

я такси поймаю, умирая спать. 

И пока я еду через всю Москву, 

не впущу я в сердце скуку и тоску. 

И пока гуляет в голове дурман 

песенку про это сочиню я вам. 

Но такси домчало, вот уже и дом. 

И всё завершилось добрым сладким сном.